Застава в огне - Владимир Брагин

Мюллер нервно оглянулся на двери, посмотрел на часы, а подняв взгляд, обнаружил сидящего напротив Ровшана Сангина. Прапорщик даже вздрогнул от неожиданности, не понимая, откуда так быстро и незаметно тот возник. Афганец был одет не в привычный камуфляж, а так же, как все местные работяги: в джинсы и рубашку с короткими рукавами. Он приветствовал Мюллера задушевным голосом, радуясь встрече. Прапорщик, наоборот, отвечал неохотно, как бы сожалея о том, что увидел собеседника рядом с собой.

Некоторое время они вели ни к чему не обязывающую светскую беседу, говорили чуть ли не о погоде. Ровшану первому надоело ходить вокруг да около.

— Федор Иоганныч, вы понимаете, что я не случайно попросил вас о встрече. Потеря такого количества товара — для нас огромная неприятность. Помимо всего прочего это происшествие может плохо отразиться на нашей семье. Хозяин намерен забрать наших близких родственников в рабство, а то и сделать с ними что-нибудь похуже — он на все способен. Мы понимаем, что потерять часть лучше, чем потерять целое. Поэтому мы готовы пойти на жертвы. Мы готовы заплатить вам значительную сумму, лишь бы помогли вызволить захваченный пограничниками товар.

— Да вы что! — сказал Мюллер. — Я и потратить не смогу такие деньги. Удивятся, откуда они вдруг у меня появились. Начнут копать — и все обнаружится. Нет-нет, и не уговаривайте.

Однако афганец был настроен по-боевому. Он принялся усиленно уговаривать прапорщика, объяснял, что деньги будут переданы его семье, это отсюда далеко, никто не сможет увязать их появление с действиями Мюллера на границе. В конце концов Ровшан добился своего — прапорщик согласился. Попрощавшись, довольный моджахед быстро покинул чайхану, спеша сообщить об успешных переговорах соратникам.

После его ухода Мюллер попросил мальчишку принести ему водки. Тот принес в пиале — другой посуды для жидкостей здесь не держали. Выпив пиалу, прапорщик попросил еще одну. Вторую выпил до половины и склонился над ней в тяжкой задумчивости. Если бы спросить Федора Иоганновича, о чем он думал, тот затруднился бы с ответом. В голове мелькали беспокойные, словно птицы в клетке, мысли. Перед глазами возникали картинки из прошлой жизни — той, когда все было легко и понятно, не нужно было ничего скрывать, можно было ходить с гордо поднятой головой. Теперь же он опустился до того, что ради собственной выгоды ведет переговоры с врагами.

Он долго сидел молча — до тех пор, пока кто-то не подсел за его столик. Прапорщик взялся за пиалу и вдруг застыл с протянутой рукой — напротив него сидел начальник заставы.

— Гансыч, а я смотрю и глазам своим не верю: ты ли это? Обычно ты относился к подобным заведениям без одобрения и вдруг — собственной персоной. Ай-яй-яй…

Мюллер растерянно хлопал глазами: то ли командир заметил, что он беседовал с афганцем, то ли собирается сделать нагоняй за водку. Второй вариант вероятней и предпочтительней.

— Сижу вот, — проскрипел он. — А тебя каким ветром сюда занесло?

— Пытался выяснить что-нибудь по поводу похищения Шарипова. Потом увидел тебя и решил посидеть с тобой, как прежде. Сколько мы с тобой знаемся, лет шесть уже, да?

— Точно, шесть. Ты сюда пришел шесть лет назад.

— Тогда я был лейтенант, «салага», а ты уже самый старый прапорщик Средней Азии.

Мансур улыбнулся ему сочувственно и слегка печально, с сожалением, будто хотел сказать: «Какой же ты бедолага, Гансыч. Столько лет безропотно тянешь солдатскую лямку, больших высот по службе не достиг, что очень и очень несправедливо. Заслуживаешь ты большего».

Мюллер почувствовал, что сейчас перед ним сидит не командир, не начальник, а давнишний приятель. На душе стало легче. Прапорщик невольно смягчился и на каждую улыбку Мансура отвечал своей. К тому же он немного размяк от водки. Капитан же затронул близкую для Мюллера тему, как говорил в подобных случаях сам Федор Иоганнович — наступил на больную мозоль.

— Помнишь, ты смеялся надо мной, мол, только идиот мог поступить в военное училище в девяносто втором году.

— Я и сейчас смеюсь, Мансур, — с хмельной серьезностью произнес прапорщик. — Только уже не над тобой, а над собой. Что касается тебя, я давно понял: никуда ты отсюда не свалишь, будешь, как я, барабанить двадцать два года. И навоюешь себе с гулькин хрен, как и я…

Капитан попросил у мальчишки-официанта водки и, когда тот принес ему пиалу, предложил прапорщику выпить за те давние времена, хорошие хотя бы потому, что они тогда были моложе.

— А за сегодняшнее время пить не будем?

— Выпьем и за сегодняшнее, — улыбнулся Мансур. — С течением времени. А пока — за прошедшее и ушедшее.

Вдруг Мюллер начал подозревать подвох — с чего это командир решил с ним выпить? Он почти не пьет, об этом всем известно. Они чокнулись пиалами, и даже у чайханщика Амира от удивления глаза на лоб полезли. Выпивающий Мансур — это поистине уникальное зрелище.

— Мне казалось, Гансыч, тебе нынешние времена не по душе. А ты, гляжу, и прошлые не жалуешь.

— Так ведь прошлые довели до нынешнего. И что я сейчас имею? Три ранения, контузия, грудь в орденах. А зачем мне эти железки нужны, если сам я без порток. И гражданства российского не видать мне, как ослу ослиных его ушей.

— Опять отказали? — помрачнел капитан.

— Ага, прямо как врагу народа. И чего прикажете мне, дорогие россияне, когда свинтите вы отсюда?

— Еще только через два года, а за два года многое может измениться. Постой — ты же вроде в Германию собирался, сестра у тебя там…

— Не могу я там! — воскликнул Мюллер с хмельным надрывом. — Не знаю, поймешь ли ты. Я песни люблю русские, отношения между людьми. А там я почему-то дышать не могу. Две недели пробыл — задыхаюсь. Я казахский немец с русской душой, понимаешь ты эту физику?..

— Да, это, конечно, логично, — кивнул капитан. — Можно еще здесь по контракту остаться.

На это предложение Мюллер прореагировал с явной обидой. Мансур принялся его утешать, но тот уже не хотел слушать и цедил чуть ли не по слогам:

— Я большой человек, Ахметыч!.. Я маленьким государствам служить не могу… Я в них не по-ме-ща-юсь… — Он засмеялся прерывистым, похожим на плач смехом. Мансур испугался, что прапорщик в самом деле заплачет. Нужно было увести его отсюда или, наоборот, заставить выпить еще, может, тогда успокоится. Бывает, люди от выпитого становятся более агрессивными, но Мюллер сделан не из того теста.

Капитан предпочел заказать еще водки, и действительно — после очередной порции Федор Иоганнович подобрел, настроение его стало сентиментальным. Он сообщил, что скоро станет дедушкой — в семье сына ожидается прибавление. Но при упоминании о будущем ребеночке он вновь помрачнел:

— Я сыну ничем помочь не могу, прямо беда. Они там, в Душанбе, жмутся на головах друг у друга. Пятеро в малогабаритной двушке. Это же мука, а не жизнь. Выпьем еще, Ахметыч? Давай, а?

Он позвал чайханщика, хотел еще заказать водки, однако Мансур остановил его, сказав, что на сегодня достаточно, завтра с утра прапорщик нужен ему с ясной головой, в хорошей форме. На вопрос Мюллера, чем вызвано такое желание, объяснил, что в ущелье нашли героин. Реакция Мюллера на эти слова была спокойной:

— Ну и что особенного? Я же сам и нашел.

— Я про другой говорю. Рядом с тем местом, где ты сто кило подобрал, Ратников обнаружил еще тонну.

При этих словах взгляд Мюллера неожиданно прояснился. Ничего не объясняя, он резко поднялся из-за стола. Вид у него был испуганный, казалось, прапорщик собрался куда-то бежать, и Мансур с трудом усадил его на место.

— Что с тобой стряслось?

— Ты послал туда ребят? — вместо ответа спросил прапорщик.

— Конечно. Не оставлять же такую находку без присмотра.

Вид у Мюллера был жалкий: лицо покрылось потом, дыхание стало тяжелым, как после долгой пробежки. С отчаянием в голосе, как будто это было последнее, что человек может потребовать в своем положении, он произнес:

— Останови.

Мансур пристально смотрел на Мюллера и молчал. Тот, побагровев, сжал свои огромные кулачищи и просипел, едва сдерживаясь от крика:

— Останови пацанов — подорвутся…

Мансур медленно покачал головой.

— Похоже, ты уже сам подорвался — на чужой мине. Если кто-то погибнет в ущелье, не на тебе ли кровь будет? Не твоя ли вина?..

Этот вечер в доме офицерского состава мало отличался от всех других вечеров: кто-то кухарил, кто-то смотрел телевизор или слушал радио. Вернее, это только так говорится — смотрел или слушал. На самом деле люди, придя к себе, по привычке включали и радио, и телевизор, чаще всего врубали громкий звук, а сами занимались своими мелкими хозяйственными делами. Поэтому из разных комнат доносились то голоса, то музыка. Только у Ратникова было тихо.

Его поселили в бывшую комнату лейтенанта Шаврина, недавно покончившего жизнь самоубийством. Предполагали, что виной всему его жена Тоня, влюбившаяся в Никиту Жердева. Обставлена комната была шавринскими вещами, только телевизор куда-то загадочным образом исчез, а радио Владимир не любил. Он несказанно обрадовался, когда посыльный наконец доставил ему едва не потерянную навсегда привезенную из Москвы сумку с вещами.