Территория Евы - Татьяна Алфёрова

что вспомнить не страшно один заповедный спор,

в ночи прошуршавший, как галька на выдохе моря,

когда понимаешь: напрасно множить слова,

вершину возьмет не герой – единение слабых;

когда не надеешься – новые дерева

покроют ее, восставят зеленой лавой;

когда догадаешься: было непросто, но

так подлинно, ясно в наивности той небесной,

помедли, и улыбнись, и допей вино,

покуда еще ты вне.

То есть ты – над бездной.

«Смерть бабочки нежней, чем смерть жука…»

Смерть бабочки нежней, чем смерть жука,

и горихвостку жальче, чем ворону.

Мы обращаемся к событьям похоронным,

примериваясь вскользь, издалека.

Нам кажется, что есть – он есть? – порог

для милого в сравненье с повседневным;

но смерть приходит буднично, не гневно,

макая всякого в определенный срок.

В летейских водах пестрая пыльца

мешается с хитиновым покровом,

захочешь разделить – родись Хароном

и смерть лови на леску на живца.

«Флоренция, надменная старуха…»

Флоренция, надменная старуха,

не ярость копит – вековую ругань.

Со всех углов, со всех сторон брюзгливый Дант.

Одна усталость – яростный талант.

Не отличу фасада от фасада:

дома – как черти, плоские вне ада.

Идти. И я иду куда-нибудь.

Судьбу маршрута не переобуть.

Слепые манекены вслед хохочут

над тем, как спотыкаюсь к Санта-Кроче.

Здесь колокольня высока, как мода,

и обе недоступны для народа.

Флоренция терзает, как мозоль,

и, сколь ты троп туристских ни мусоль,

останешься, чужая, в дураках,

с грошовым сувенирчиком в руках.

Вслед расщеперив створчатые ставни

Флоренция еще надменней станет.

«Усталый Рим, и усталость по всем статьям…»

Усталый Рим, и усталость по всем статьям.

Особенно ноги гудят. Под блузкою – пекло.

Дороги запутаны, как строка, как здешний тимьян,

что кверху по стенам длится и тянется блекло.

Уже улыбнулась волчица: зеленый оскал,

зеленый загривок, в сосцах запутались дети.

Возможно, ты что-то особенное искал?

Возможно, дороги? Но только не эти.

От вечности нас милосердно спасет суета.

Подумать-то жарко, что б стало – замри у дороги…

И задним числом догадаешься: именно та.

Буквально стоял, то есть шел

у нее на пороге.

«Вновь июнь прошивают щеглы…»

Вновь июнь прошивают щеглы,

реет в воздухе желтая стежка.

Лгут предметы, зря падает ложка:

нет гостей. Обступают углы,

стены сходятся – шаг не ступи,

летний дом – нескончаемый угол —

словно света, обид накопил,

пруд ночами ярится, что уголь.

Отзвонившись, друзья за «алло»

успевают простить и проститься,

имена завернутся страницей:

пролистнул за июнь – отлегло.

Номера, адреса, голоса…

Это близость? Формально и кратко?

Но щеглы шьют июнь аккуратно:

на изнанку – обид полоса,

угол на угол – память зашить.

Что за счеты коротеньким летом?

Допорхать, досвистеть, дорешить…

Наплевать: во главе или следом.

Круиз по Карелии

Здесь берега обрывисты, поджары,

стеною лес и редок сухостой.

Флирт на корме. Танцующие пары.

Соседствуют Дзержинский и Толстой.

Кончается экскурсионный выезд

(«Толстой», «Дзержинский» – имя кораблей).

Здесь из Карелии турист успешно вывез

на память сувенир – запечатлей!

Пусть за кормой навязчивей Эриний

летит полночи чаячья толпа,

флирт на корме – почти что бокс на ринге,

но здесь Фемида более слепа.

Нелепей дев и дам-сорокапяток

лишь ухажеры с животом наперевес,

их до ороговевших желтых пяток

пронзает неба палевый обрез,

лиловые поляны иван-чая,

в два дерева скупые островки

и снова толпы чаек, крики чаек

над сморщенным течением реки.

Нелепый флирт заря осудит гневно.

Пусть пары до отчаянья смешны,

сочувствуешь любовникам трехдневным,

и даже поясненья не нужны.

Дыхание

1

Объясненья, долги, неликвиды,

как потешный девиз «Будь готов!»,

я всегда оставляю на выдох,

забывая порою про вдох.

2

Не поймешь, чего и хочется

посреди июля вечером!

Вот луна – еще пророчица! —

облаками вся заверчена;

лгут цикады шепелявые,

обещают всё по правилам,

и туманы над полянами —

их жара солгать заставила.

Что за лето – только выдохнуть

эту спешку, подорожники.

Остаешься – в сердце выдолбы

и с ладонями порожними.

3

Оставь наконец этот выдох,

пусть радугой тянется вдох;

вот-вот задохнешься и выдашь —

июль входит в траурный док;

и август торопит бесслезный —

он, царственный, ждать не привык,

уже наливаются звезды,

кончается летний дневник.

«Вопрошать с кокетством живых у мертвых…»

Вопрошать с кокетством живых у мертвых

«как вы там?» – не то «как без вас теперь?»,

опошляя строку в заученных твердых,

то есть «гнать» и «видеть, держать, терпеть»…

У несчастья глаголов немного, разве

на один, безысходный, от счастья в плюс:

«умереть», а дальше с полудня праздность,

никуда сегодня не тороплюсь;

не напиться: похоже, коньяк стерилен,

то есть мне без градусов им «дышать»,

то есть что б о спряженьях ни говорили,

«ненавидеть» проще, чем «возвышать»;

и от серых выдохов угорая,

от верченья мышей на могиле льва

догадаешься: смерть – вторая,

а молва – вообще нулевая,

только Он и умел для края,

для предела найти слова.

«Осень скачет, скачет осень сама…»

Осень скачет, скачет осень сама,

с нею ветер – у груди злой шаман;

разгуляться, раскидать все дома,

чтоб соперница не скрала – зима,

чтоб не скрыла под периной тугой

кровь и золото, тот свет дорогой.

Чтобы всё прожить сейчас, оборвать,

колыбелью прирастает кровать:

хочешь, в мае, хочешь, летом роди —

и другой шаман вскричит у груди.

«Слепая суета в просторном стойле лета…»

Слепая суета в просторном стойле лета,

крушение жары, осоки вошкотня,

биение смолы в грудных еловых клетках

и выцветший узор оконного огня.

Толкается, орет летающая мелочь,

такая же – что здесь, что посреди войны,

которая опять прерваться не сумела,

чтоб барабан ночей нам выбил тишины.

Слетает тень с кустов и падает на склоны,

и тень ушедших нам под нею не видна.

Их продолжают мчать идеи, эшелоны,

прожорливая ночь и спелая война.

«Любившие меня! Из пустоты…»

Любившие меня! Из пустоты

октябрьского чернеющего лона

через ветвей артритные персты,

забывших ту сумятицу влюбленной

в неверный ветер рощи молодой,

над паутиной, воздухом влекомой

куда угодно, только не домой,

спрошу, закинув голову: «Легко вам?»

Молчат деревья. Складкой облака

луну и звезды схлопывают на ночь.

Когда-то врали, что печаль легка,

а нынче новый вячеслав иваныч

лепечет о фрустрации вовне,

и осень запрокинется в войне.

Но самый юный из сгоревших в жерле сна

расскажет мне, чем кончится война.

Станция Горелово

«Где зеркальце, расческа и духи?..»

Где зеркальце, расческа и духи?

Все так размыто, так недолговечно.

Запутавшийся в стеблях трав кузнечик —

день завтрашний. Какие пустяки

меня одолевают. Что гадать

о будущем, когда мы пролетели

транзитом станцию и две недели

в корзину бросили, чтоб снова все начать!

Да только остановки нет и нет.

Кто знает, что действительно весомо?

Где ждать нас? Мы нигде не будем дома.

Мелькающий царапающий свет.

Чем дальше, тем скромнее мой багаж.

Воспоминанья легче, чем прогнозы.

Как хороши, как свежи будут розы,

когда я спрыгну… Руку мне подашь?

«Выведи меня. На зимний день…»

Выведи меня.

########## На зимний день.

Под мохнатые оснеженные ветки.

Воркотаньем голубей меня одень,

чтобы было что подсматривать соседке.

Коридора дуло – черная дыра.

Отойдем подальше, чтоб не обстреляли.

Я придумала слова еще вчера.

Рук участие в старинном ритуале.

Не гляди вокруг, а только вниз,

на мое лицо. Дышать как сложно!

А на небе, хохоча, завис

диск оранжевый, нахальный, невозможный.

Попытка античного пейзажа

Неторопливое солнце взошло над заливом.

Влажно вздохнули луга, пробудившись для пиршеств.

Звук прокатился блестящей овальной маслиной,

синим сутулым бакланом заплакал на пирсе.

Пальмы скульптурно в несмелых лучах отвердели.

Мелкий потешный божок, подвернувши копытце,

тужится звуки извлечь из короткой свирели,

над экзерсисом смеются ревнивые птицы.

Вне композиции, неторопливее солнца,

с нимбом из роз алебастровых окоченевших,

в позе парад принимающего Македонца