Ирано-таджикская поэзия - Абульхасан Рудаки

Но поэзия от этого вряд ли пострадала. Так ли уж важно в конечном счете, кем написано то или иное четверостишие — самим Хайямом или его талантливыми последователями? Факт остается фактом: в условиях мрачною средневековья складывались замечательные четверостишия, свидетельствующие о неукротимости свободной критической человеческой мысли. Многие из них мы не можем с уверенностью назвать стихами Хайяма, но мы относим их к «хайямовским» потому, что они близки ему по духу и но стилю. Это не умаляет ни прелести самих стихов, ни заслуг Хайяма, пусть не всегда их автора, но всегда их вдохновителя.

Творчество Носира Хисроу связано с бурным народным антифеодальным движением X века, проявившимся в карматстве (иначе — раннем исмаилизме). В своих философских трудах и во многих одических произведениях Носир Хисроу оставался в плену мистических воззрений и средневековых предрассудков. Но сквозь религиозные тенета прорывается его страстный дух мужественного богоборца-рационалиста, неутомимого искателя правды и справедливости, мечтавшего об облегчении тяжелой доли труженика.

XII век можно охарактеризовать как «век крайностей»: с одной стороны, придворная поэзия безудержного панегиризма, с другой — мистическая, суфийская поэзия созерцания и отчаяния.

Возникновение суфизма относится к IX веку. В этом в известной мере нашло отражение недовольство и разочарование неимущих слоев населения (в основном городских ремесленников) жизненным укладом, сложившимся при исламе, от которого они безнадежно ожидали облегчения своей участи. В суфизме отразилось, однако, пассивное разочарование, приводившее, как правило, к аскетизму и поискам некоей абстрактной правды. В его идеологии нет прямого отрицания ислама; суфизм лишь вольно истолковывает догмы мусульманской религии, сочетая их с осколками древних, в том числе зороастрийских верований. Для обоснования и разъяснения веры суфизм использовал особую эротическую символику и натуралистические образы плотской любви. Эти образы и символы выражали учение о том, что человек, взыскующий истины — божества, должен пройти ряд ступеней искания, ряд этапов познания, с тем чтобы на высшей стадии полностью слиться с божеством. Проповедниками суфизма были различные братства дервишей.

С течением времени суфизм становился удобным орудием господствующей верхушки в ее стремлении одурманить массы с помощью религии. Во всем разнообразии его направлений и толков суфизм все больше приручался и из еретического становился официальным.

Но ограничиться в характеристике суфизма лишь его официальным направлением было бы неверно. С первых веков развития этого учения в нем выделяется философско-еретическая струя. В условиях мусульманского фанатизма и мракобесия, когда духовенство по существу запрещало людям мыслить, суфизм был единственно возможной формой философствования. Различные философы-суфии, используя абстрактность догм, могли, как выражались они сами, «давать простор птице своей мысли». В их произведения включались элементы греческой классической философии, а порою и отзвуки древних материалистических учений. Идея пантеизма приводила некоторых суфиев к преддверию материалистического мироощущения, они проповедовали идею благости труда, высокой роли труженика и т. д. В этом течении суфизма сквозь мистическую оболочку явно проступает оппозиционность к господствующему феодальному строю, освященному исламом и официальным суфизмом. Вот почему это течение может быть названо оппозиционным суфизмом.

Поэзию ХII века можно также назвать «поэзией дворца и дервишской лачуги». Едва ли не самым ярким представителем «века крайностей» является поэт Анвари. Первоначально он прославился как непревзойденный мастер касыды (оды), а завершил он свой поэтический путь резким памфлетом против придворной касыды. Господствовавшая в тот век «поэзия дворца» уже оторвалась от народных корней и вырождалась в безделушку. Второе направление — «поэзия лачуги» — и есть по существу раннесуфийская поэзия (Санаи, Аттар).

Эта поэзия отражала иногда страдания простых людей, но ее мистическая сущность уводила человека от реального мира, звала к пассивному созерцанию, — в этом состоит ее слабость. Однако в «поэзии лачуги», не в пример дворцовой поэзии, можно обнаружить подлинно народные сюжеты и образы.

Вне этих двух направлений стоит творчество гениального азербайджанского поэта Низами, синтезировавшее достижения поэзии, выражавшее лучшие, передовые чаяния народа и оказавшее огромное влияние на многие поколения поэтов Ближнего и Среднего Востока[3].

Завершающим периодом классической поэзии были XIII–XV века.

В XIII веке на Среднюю Азию и Иран обрушилось великое бедствие — нашествие орд Чингисхана. Творческая деятельность в старых литературных центрах ослабла. Многие одаренные поэты, творившие на фарси, были вынуждены жить вдали от родины, но оставались верны родному языку: Джалалиддин Руми — в Малой Азии; Амир Хусроу — в Северной Индии, Камол Худжанди — в Южном Азербайджане.

Хотя деспотическое господство Чингизидов нанесло неисчислимый ущерб культуре, однако поэзия не только не остановилась в своем развитии, но под вдохновляющим воздействием народного сопротивления пережила даже новый подъем и своеобразное воскрешение предшествующих течений. Ярких представителей имела панегирическая поэзия. Касыды писались в рафинированном стиле, зарождалась нарочито усложненная, ире- цпозная поэзия, укоренялся прием «творческого подражания» («назира» — обзор», «джаваб» — «ответ» и др.), который становился нормой. Но это еще не означало эпигонства, каким «творческое подражание» стало позже. Решающим было выражение и углубление одних и тех же компонентов (жанра, сюжета, метра, рифмы), и тем самым выявление индивидуальной поэтической изобретательности.

Так, Амир Хусроу Дехлеви и Хаджу Кирмани воскресили дидактический и романтический эпос по образцу «пятерицы» Низами и расширили тематический диапазон газели, передав ей в некоторых случаях и функции панегирика.

Поэзии, особенно начиная с XIII века, свойствен суфийский характер, проявлявшийся, однако, в прямо противоположных формах: либо ортодоксальной благочестивости с большой долей ханжества и лицемерия, либо оппозиционной мистики, которая, наряду с рационалистическим мироощущением, явилась выражением гуманистической идеи, направленной против исламской ортодоксальности и канонизированного правоверия.

Именно мистика и рационализм придавали философскую глубину поэзии XIII–XIV веков, двум ее направлениям: философско-дидактическому, апеллировавшему преимущественно к рассудку, и философско-лирическому, обратившемуся к чувству. Первое направление преобладало у Саади, второе — у Джалалиддина Руми, однако в их разножанровом творчестве уживались и переплетались оба эти направления.

Саади прожил долгую жизнь, целое столетие. Как-то он сам сказал, что человеку нужно прожить две жизни: в одной искать, заблуждаться, снова искать, а в другой претворять накопленный опыт. Так он и поступил: первые полвека своей жизни провел в странствиях и исканиях. Когда чингисхановские орды приблизились к его городу, он покинул родной дом и отправился бродить по свету. Где только не побывал Саади: в Аравийской пустыне, в Азербайджане и Сирии, в Египте и Марокко. Он сражался c. крестоносцами, попал в плен, чуть не погиб, но спасся и вновь скитался по городам и пустыням, подвергался бесчисленным опасностям. Одолев все трудности, Саади пожилым человеком вернулся в свой Шираз, владетель которого золотом откупился от монгольских захватчиков. Умудренный опытом, снискавший огромное уважение своими познаниями и стихами, Саади вторые полвека провел, пребывая в покое. Тогда-то он и написал свои знаменитые книги о том, как нужно жить, — прозаическо-поэтическое собрание новелл «Гулистан» («Цветущий сад») и многочастное маснави — поэму «Бустан» («Плодовый сад»). Казалось бы, он стал претворять свой опыт в жизнь.

Но тут-то и сказался просчет великого поэта. Истина действительно постигается в лишениях и борьбе, как и было в «первой жизни» Саади. Но и для того, чтобы истину эту сделать достоянием людей, нужно проповедовать ее не в состоянии покоя, а в состоянии непрекращающейся борьбы. Однако «вторая жизнь» Саади — это покой, примирение с обстоятельствами, иногда и приспособление к ним. Все это и определило неразрешимые противоречия в этих двух его «учебниках жизни».

То, отражая настроения своей «первой жизни», подкрепляя свои мысли накопленным им самим житейским опытом, он призывает к мужеству, упорству, груду и, главное, к правде, только к правде. То, выражая настроения усталости и стремления к покою, он сбивается на призывы к приспособленчеству, к благочестию, а порой и к хитрости.