Москвест - Андрей Жвалевский

— Ладно, — решился Мишка, — пойдем!

— Куд-д-да?

— Искать. Кого-нибудь.

— Не пойдем мы никуда! Городовой сказал здесь сидеть, никуда не уходить!

— Какой Городовой? — возмутился Мишка. — Нет никакого Городового! Свалил! Наверное, он и был главной галлюцинацией. Мы тут околеем, пока его дождемся. Сейчас пойдем, найдем работающий телефон, я позвоню отцу, и он нас заберет.

Маша нахмурилась, закусила губу и, пошатываясь и поскальзываясь в неудобных лаптях, подошла к Мишке.

— Ладно, пойдем туда! — сказала она и махнула рукой куда-то в сторону, где бор выглядел вроде как пореже.

— Почему туда? — удивился Мишка.

— Мне кажется, там дорога.

Маша бодро захромала в указанном направлении, и Мишке пришлось идти за ней. Под рубаху поддувало. Трубочку спрятать было некуда, пришлось держать ее в руке.

Через четверть часа перемещения по бурелому Миша озверел.

— Все. Привал. Я уже все ноги разбил.

— Зато согрелись, — отрезала Маша.

— И где твоя дорога? — ехидно поинтересовался Миша.

— Не знаю…

Маша как раз вылезла на полянку, но тут же пригнулась.

— Тихо! — шепнула она, и присела.

Прямо на ребят шла женщина, в такой же длинной рубахе, как и у Мишки с Машей, разве что более грязной. В руках у нее был туесок, как из сказки, и она что-то бормотала себе под нос.

— О, человек! Сейчас договоримся!

Миша нацепил фирменную улыбку и рванул к бабке.

— Простите, пожалуйста, вы не подскажете… — бойко начал он.

— Аа-аа-аа-а!.. — заорала женщина и, кинув туесок, рванула в лес.

Миша попытался ее догнать, но немедленно поскользнулся.

— Постойте! — закричал он вслед. — Вы только скажите, где мы?

— Ну что, договорился? — съехидничала Маша.

Она аккуратно подняла кинутый туесок. Он был старый, драный и доверху набит вонючими корешками.

— Ручная работа, — сообщил Мишка, — бешеные бабки сто́ит.

Маша вздохнула, отложив туесок в сторону.

— Зато мы узнали, что тут есть люди, — сообщил Миша. — Пошли дальше.

При слове «пошли» Маша поморщилась. Сняла с ног лапти, попыталась идти без них, скривилась еще больше.

— Что, неудобно? — поинтересовался Мишка.

— Нормально! — отрезала Маша. — Просто ноги стерла.

Маша присела на какой-то пенек, поглаживая стертые в кровь пятки.

Мишка отвернулся, и ему почудилось еле уловимое движение в кустах.

— Сиди здесь, — сказал Мишка, — я быстро. Сейчас я поймаю этих шутников…

И он скрылся в дубраве.

Когда Маша подняла глаза от израненных ног, то увидела руку, тянущуюся к туеску. Потом встретилась глазами с хозяйкой руки. Потом они хором ойкнули.

Маша замолчала, потому что боялась спугнуть, женщина пригляделась к девочке, быстро схватила туесок и прижала к себе, как величайшую ценность.

— Вы берите, берите, — шепотом сказала Маша, — я не хотела вас напугать.

— Уду ты?[1] — тоже шепотом отозвалась женщина с каким-то неуловимым акцентом.

— Ой, — удивилась Маша, — а вы по-русски говорите?

— Штуждь…[2] — забормотала незнакомка, отбирая туесок. — Штуждь…

Женщина поспешила прочь, но Маша не собиралась ее просто так отпускать. Она шагнула вслед и тут же ойкнула от боли — мозоли горели нестерпимо. Незнакомка услышала и замерла в нерешительности. Маша решила говорить громко и отчетливо:

— Как нам выйти к дороге? Где город?

В ответ женщина затараторила так быстро, что Маша смогла разобрать только отдельные слова: «боятися», «туду», «ходити», «супруг»…

Маша только растерянно моргала да морщилась от боли.

Неожиданно женщина сунула руку в туесок, достала корешок, быстро разжевала его, пошептала что-то и стремительно приложила кашицу к Машиной ноге.

— Абие,[3] — тихо сказала женщина, — абие…

То ли от корешков, то ли от успокаивающего голоса незнакомки действительно становилось легче. Маша улыбнулась целительнице, та почти улыбнулась в ответ…

И тут из-за деревьев послышался голос Мишки:

— Ушли, гады! Зато я понял, что это за трубка! Это свисток!

И Мишка вывалился из чащи, оглушительно свистя в найденную трубку. На мгновение у всех заложило уши, Мишке дольше других пришлось мотать головой, приходя в себя.

А когда очухался, удивленно спросил:

— Э! А свисток где?

Он растерянно посмотрел под ноги.

— Пропала твоя дудка, — строго сказала незнакомка. — Не простой он, зачарованный…

Мишка недоверчиво фыркнул и снова шагнул в кусты.

Маша удивленно обернулась к женщине:

— Так вы по-русски умеете говорить?

— Это вы по-нашему говорить стали, — строго ответила женщина. — Я ж говорю: зачарованная дудка была!

И, не дав Маше опомниться, спросила:

— Как звать-то?

— Маша.

— Я Прасковья. А мужа твоего как кличут?

— Кого? — изумилась Маша. — Какой муж, мне тринадцать лет!

— Ну да, ну да… — запричитала женщина, — поздновато, но ты девка хороша, может, еще кто и возьмет. У нас женихи есть, ты скажи брату…

Маша с изумлением обнаружила, что кровь остановилась, а по натертым ступням разливается блаженная свежесть.

— Было мне видение, что я в лесу чудо встречу, — бормотала травница, — чем ты не чудо? Пойдем, я тебя не брошу, у меня переночуешь. И брата зови.

И проворно стала пробираться через лес.

Маша тихо семенила рядом с новой знакомой, а Мишка шел чуть сзади, злился, и бурчал, что идут они неизвестно куда вместо того, чтоб спросить, где тут ближайший телефон. Прасковья косилась на него то ли с испугом, то ли с завистью.

По дороге она наклонилась к Маше и прошептала:

— А ладный у тебя брат. Кожа белая, зубы ровные…

Мишку чуть не перекосило от такого комплимента. Кожа, и правда, у него редко загорала, обычно сразу облезала после первого часа на пляже. А зубы… Зубы — это заслуга тети Тамары, маминой подруги. Всю зиму провел у нее в стоматологическом кресле. Оно не больно, конечно, но все равно противно, когда в твоем онемевшем от анестезии рту кто-то ковыряется. А тетя Тамара еще приговаривала: «Ничего, зато девчонки заглядываться будут». Накаркала.

И тут, в тон Мишкиным мыслям, Прасковья заявила:

— Была бы я помоложе… эх…

И сказано было вроде как Маше, и не досказано до конца, но Мишку в жар бросило от мысли, что какая-то старуха положила на него глаз. Машу это тоже смутило, и она уточнила:

— А вам сколько?

Их проводница безнадежно махнула рукой:

— Да уж все два с половиной десятка…

Маша решила, что это такая шутка, и вежливо хихикнула. Но это, кажется, не порадовало Прасковью, потому что она мрачно добавила: