Рим или смерть - Лев Вершинин

Гарибальди ловко оседлал стул и принялся разглядывать столовую. Низкий потолок с деревянными балками, с него свисает керосиновая лампа. Мебель простая, добротная, посредине грубый деревянный стол, громоздкие стулья, в левом углу - диван с железной гнутой спинкой, в правом старинный буфет с зеркалом.

- По мебели скорее скажешь, что это дом богатого крестьянина, чем графа, - бросил Сакки.

- Насколько я знаю, - ответил Векки, - отец графа был в молодости черузико. - И в ответ на немой вопрос Гарибальди объяснил: - Ну, продавал пиявки и пускал больным кровь.

Прошел час, никто не появлялся.

- Странное, однако, гостеприимство, - заметил Нино Биксио. - Могли хотя бы лампу зажечь. Уж не попали ли мы в ловушку?

- Не думаю, - отозвался Векки. - Конечно, граф Ринальди убежденный папист, вот даже портрет Пия со стены не снял, но он человек чести. Он не запятнает свое имя убийством в собственном доме.

- Если только не последует примеру своего обожаемого Пия! - горячо возразил Биксио. - Тот ведь тоже начал достойно, даже амнистию даровал. Только ненадолго его хватило. Едва римляне потребовали снизить налоги да еще свободы печати захотели, как он сразу показал себя во всей красе.

- Говорят, папу напугало убийство его министра Росси, - заметил Векки. - До того, что он заперся в Квиринале.

- Да, но приказать своей швейцарской страже стрелять в толпу! Это и от страха и от подлости! - воскликнул Биксио.

Куда вдруг девалась обычная его сдержанность! Таким Гарибальди своего адъютанта еще не видел.

- Успокойтесь, Биксио, успокойтесь, - сказал он. - Среди нас сторонники Пия вряд ли найдутся. Правда, когда его избрали папой, я из Южной Америки послал ему письмо. По наивности призывал даже стать вождем итальянской свободы. - От волнения Гарибальди привстал. - Я, черт возьми, готов был сражаться, все равно, офицером или простым солдатом, в папском войске, только бы защитить Рим от чужеземцев. Увы, ответа я так и не дождался, - с горечью заключил он.

- Зато теперь идете защищать Рим от папы и его достойного друга Фердинанда Неаполитанского, - невесело пошутил Сакки.

В этом момент дверь отворилась, вошли двое слуг в ливреях и молча поставили на стол графины с белым и красным вином. Один из них зажег керосиновую лампу. По комнате разлился неяркий желтоватый свет. Затем слуги принесли жареную говядину, салат, корзину с фруктами, хлеб.

- Сколько божьей благодати сразу! Давайте, друзья, пировать! радостно воскликнул Гарибальди. - Выпейте вместе с нами, - обратился он к слугам.

Те в ответ лишь недоуменно взглянули на него и удалились.

- Язык они, что ли, проглотили, - проворчал Сакки.

- Как можно оставаться мрачным при виде таких яств! - упрекнул его Векки. - Что до меня, то я полон любви ко всем и вся на свете.

Сакки ничего не ответил. Когда они уже доедали мясо, он вдруг нарушил молчание и сказал:

- А мне сдается, граф собирается поджарить нас на вертеле, как эту говядину.

- С чего ты взял? - возразил ему Гарибальди. - Встретили и накормили-то нас отменно.

- Вот-вот, чтобы потом, разомлевших, тепленьких, связать и в тюрьму бросить. Неплохо придумано!

- Ты забываешь, Сакки, - нас пятеро, и у каждого по пистолету и по шпаге, - ответил Гарибальди. Он поглядел в окно - на дворе толпились люди. - Конечно, лишняя предосторожность не помешает... Ну, так: трое будут спать, двое бодрствовать. Хоть и не думаю, что граф Ринальди способен на подлость.

- По-вашему, генерал, если знатный, значит и благородный? А между прочим, благородство-то вместе с титулом по наследству не передается, стоял на своем Сакки. - Дон Миллан тоже граф, а только я бы этого Миллана своими руками задушил.

При упоминании о Миллане Гарибальди нахмурился. Сакки тотчас пожалел о сказанном, но было поздно. Гарибальди не забыл тех дней. В его полной смертельных опасностей жизни они были, верно, самыми страшными.

Тогда он уже третий год как воевал на стороне республики Риу Гранди против могущественной Бразильской империи. И вот весной 1837 года ему, тридцатилетнему чужаку, в знак особых заслуг доверили командовать двухмачтовой шхуной. Назвали ее "Быстрая", но потом Гарибальди переименовал ее в "Мадзини". В честь главы "Молодой Италии", своего наставника и старшего друга Джузеппе Мадзини, жившего тогда эмигрантом в Лондоне, вдали от родной Генуи.

"Дорогой учитель, - с поистине юношеским энтузиазмом писал он Мадзини. - Я полон надежды, что скоро наша с вами эмигрантская жизнь круто изменится. Близок день, когда корабль "Мадзини" станет плавучим мостом через океан. И тогда ваши верные бойцы-республиканцы снова вступят в борьбу с двумя извечными врагами нашей родины - Пьемонтским королевством и Австрией. Тупой королевский суд в бессильной злобе приговорил вас заочно к смертной казни. За что?! Да только за то, что вы, знаменосец свободы, вождь "Молодой Италии", хотели избавить свою родину от двойного гнета австрийцев и верного их слуги Карла Альберта. Какой же он король Пьемонта, если на малейший чих в Вене, словно жалкий раб, отвечает угодливым "Будьте здоровы!" и "Чего изволите?"?! Что ж, скоро мы покажем и венскому господину и туринскому слуге, чего изволит народ Италии - свободы и республики! Жду от Вас, дорогой Мадзини, приказа, чтобы на всех парусах отплыть к берегам родины.

Воин "Молодой Италии" и капитан корабля "Мадзини", первого в будущем могучем флоте итальянской республики, Джузеппе Гарибальди".

Пока же шхуна готовилась сразиться с кораблями Бразильской империи. Двенадцать матросов, рулевой Фьорентино и сам Гарибальди - вот и весь экипаж шхуны. Четырнадцать мушкетов и карабинов и столько же сабель - все ее вооружение.

Темной июньской ночью шхуна "Мадзини" выскользнула из порта Мальдонадо и направилась к мысу Хесус Мария, что в шести милях от Монтевидео. На рассвете она подошла к мысу и бросила якорь в ожидании вестей из города; друзья должны были сообщить, раздобыли ли они патроны. Ждали долго, почти до полудня. И вот, когда уже не осталось никакой надежды, Гарибальди увидел два баркаса, плывших им навстречу. "Свои, вражеские?! Если свои, то почему нет условного сигнала - красного вымпела на мачте, - с тревогой думал он. - Нет, что-то тут не так". И он приказал сняться с якоря, поднять паруса и вынести на палубу мушкеты и сабли. Передний баркас подошел совсем близко, на расстояние пистолетного выстрела - на палубе стояло всего три невооруженных матроса. У Гарибальди отлегло от сердца - значит, свои, враги давно бы открыли огонь. Вдруг с баркаса донесся хриплый голос: "Сдавайтесь, вы окружены!" На палубу высыпали матросы с ружьями и открыли беспорядочную пальбу. Гарибальди крикнул рулевому Фьорентино: "Развернись носом к баркасу!" А тот почему-то медлил. Вот-вот враги возьмут их на абордаж!

Гарибальди схватил мушкет и, отстреливаясь, бросился к рулевому колесу. Подбежал и увидел сраженного пулей Фьорентино. Тем временем вражеский экипаж и впрямь взял шхуну на абордаж. Гарибальди еще успел отдать приказ "Рубите саблями" и сам рухнул на палубу - вражеская пуля задела горло и застряла у левого уха.

- Гарибальди убит! - закричал его лучший друг Луиджи Карнилья.

Уцелевшие матросы с еще большей яростью ринулись на врага - пусть они сами все до единого погибнут, но отомстят за смерть любимого капитана. Первым шести вражеским солдатам, прыгнувшим на палубу, они не дали сделать и выстрела - зарубили их саблями. Еще троих сбросили за борт. Ранили вражеского командира. Устрашенные отвагой гарибальдийцев, имперцы отступили.

Когда Гарибальди очнулся, его поразила странная тишина вокруг - не слышно было ни криков, ни пальбы. Сквозь застилавшую глаза пелену он с трудом разглядел склонившегося над ним Карнилью.

- Так мы отбились? - еле слышно спросил Гарибальди.

Карнилья кивнул. Он наскоро сварил кофе - другого лекарства он не знал. Но Гарибальди не смог сделать и глотка.

- Карту, - прошептал он.

По знаку Карнильи один из матросов принес карту. Гарибальди ткнул пальцем в черную точку - городок Гуалегай, - туда надо плыть. У него едва хватило сил попросить Карнилью не бросать его труп в воду на съедение хищным рыбам. Конечно, таков морской обычай, но его пусть похоронят на суше, у самого берега, на зеленом холме, хоть могильный камень останется. И снова потерял сознание.

В себя он пришел на третьи сутки, а в Гуалегай шхуна прибыла только на двенадцатый день. Все это время Гарибальди трепала еще и жестокая лихорадка. Он совсем ослабел. К счастью, в пути им повстречался парусник, которым командовал дон Тартабул, давний приятель Гарибальди. Он снабдил Карнилью лекарствами и бинтами. Карнилья, однако, и теперь любое лекарство бросал в чашку горячего кофе - он свято верил в его чудодейственные свойства.

И чудо свершилось - лихорадка отступила, рана слегка затянулась, и на седьмой день Гарибальди смог проглотить немного рыбного супа. А уж в Гуалегае за лечение Гарибальди взялся настоящий врач. Он же, когда Гарибальди окреп, извлек пулю. Гарибальди стал быстро поправляться.