Когда ты перестанешь ждать (СИ) - Ахметшин Дмитрий

   Девочка уронила в ладони лицо, а я стоял перед ней, как воробей перед кошкой. Я не слышал, плакала она или просто вострила, как когти, свои ужасные вести. И, почти сошедший с ума от этой неизвестности, предпочёл не дожидаться своей судьбы. Тихо спросил:

   - Что... случилось?

   Долгое время она не отвечала. Над головой, гремя перекрытиями, проехала машина; прошли, весело и громко переговариваясь, какие-то люди. Наверное, на пикник. По другую сторону моста, между водоёмом и дорогой, имеется небольшая роща, "Котий загривок", действительно похожая своими острыми елями на вставший колом загривок кота.

   - Самоубийство, - наконец сказала она.

   Я сел, где стоял. И не нашёл ничего лучше, чем спросить:

   - Почём ты знаешь?

   Том бы никогда не совершил такого ужасного поступка. У него... как бы это сказать... понимаете, хомяк в клетке скорее бы свёл с собой счёты, или рыба в аквариуме, чем мой друг. Я слышал по телевизору о чувствительных молодых людях, которые кончают с собой из-за несчастной любви, но это не случай Томаса. У него не было несчастной любви. Да, он писал стихи, но вы бы слышали эти стихи!

   "Пусть за каждый день,

   В который я буду любить,

   У меня выпадает по зубу"

   Вот, например, то, что он писал, когда отрастали клыки. В минуты, когда на личном небе Томаса сияло солнце и клыки втягивались в дёсны, он писал, как хорошо прыгать с мостков в воду, плескаться и ловить голыми руками под водой окуней - они такие скользкие! В некотором роде, думаю, стихи его можно назвать собачьими.

   - Ты что, книжек начитался? - я буквально кожей почувствовал холодный, как лезвия ножниц, взгляд. - А? Детективных? Тома больше нет. Томаса больше нет с нами - вот всё, что нужно понять.

   Я не стал извиняться. Не поднимаясь с земли, я пропустил руки через дыры карманов и спросил напрямик:

   - Как это случилось?

   Я страшный трус. Не знаю, хватило бы у меня духу спасти из горящего дома человека (или хотя бы кошку), но необходимость сказать что-то искреннее в разговоре с людьми скручивает в жгут, точно мокрое бельё в руках дородной финки. Карманы - что-то вроде индивидуальных бронежилетов. Там твои потные красные ладони никто не увидит, и можно, хоть и с натугой, с дрожью в коленях, но говорить с плачущими людьми. А Сашка сейчас явно плакала. Глаза её и оставались сухими, а рот почти не дрожал, но есть, видно, внутри у меня некий детектор слёз и горя, который сейчас истерично пищит. Слезами можно истечь изнутри, что неминуемо приведёт к острой рези в животе. Слёзы - они как кислота, а вся не вышедшая наружу кислота будет разъедать тебя изнутри. Я тоже захлёбывался от слёз, но вместо того, чтобы это признать, держал руки в карманах и выспрашивал подробности смерти лучшего друга. Я, наверное, вырасту в зачерствевшее чудовище.

   - Тот мужчина... - она всхлипнула.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

   - Какой мужчина?

   - Который приходил к родителям Тома. Он, должно быть, из полиции. Или криминальный врач. Его привёз господин Аалто. Он сказал, что Том облил себя керосином и зажёг спичку. А потом сел и сидел, пока не сгорел дотла.

   Вместо всхлипов её сотрясала только сухая икота. Вся влага копилась где-то внутри, ожидая момента, когда можно будет кипящей лавой извергнуться наружу. Я хмурился.

   - Так не бывает, Сашка. Знаешь, какая боль, когда ты горишь? Я один раз пытался на спор подержать палец над горящей спичкой... Сначала должна сгореть кожа, потом мышцы, потом, наверное, закипает кровь и лопаются вены... и всё это время ты чувствуешь боль, как будто тебя режут тысячи ножей сразу... а!

   В сидячем положении трудно увернуться от летящего в тебя комка земли, который ввиду засухи превратился во что-то почти такое же твёрдое, как камень. Я дождался, пока не погаснут пляшущие перед глазами звёзды, после чего осторожно ощупал нос. Вроде, цел. На языке остался горький привкус: в тот момент, когда "астероид" столкнулся с моей головой, я неосмотрительно открыл рот.

   - Томми сгорел заживо, - сказал я голосом человека, который проснулся вдруг посреди ночи и едва способен отличить истаивающий сон от реальности.

   - Да, Антон.

   - Где это случилось?

   - В Земляной дыре.

   - В дыре!..

   Я задохнулся. Земляная дыра была нашим тайным местом - особенным по сравнению со многими закутками и местечками вроде этого подмостья. Земляная дыра была настоящим тайником, чем-то вроде сейфа за картиной, код к которому мы - вся наша ребячья компания - знали, но всегда предполагали двойное дно или съёмную заднюю стенку. Потому что кто, когда и зачем вырыл и обустроил Земляную дыру, оставалось загадкой.

   Я сказал с превеликой осторожностью:

   - Почему было решено, что это самоубийство?

   - Он оставил записку. В стихах.

   Сомнений быть не могло. Всё, как по сценарию. Может, кто-то и мог бы написать за него предсмертную записку, но записку в стихах, в стиле неистовых хокку, которые, как кожурки от семечек, выдавал на-гора Томас, подделать невозможно. Пора выкинуть из головы всю эту детективную чушь. Томаса больше нет, и никто кроме него самого в этом не виноват.

   - Что мы теперь будем делать? - спросила Саша.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

   Риторичность этого вопроса я разглядел уже после того, как на него ответил.

   - Жить, как всегда... когда он был Одиноким стрелком. Как будто бы он стал Одиноким стрелком навсегда.

   На самом деле у меня не было ответа. Эта, особенная, навсегда запомнившаяся мне суббота, положила начало первым глобальным переменам в моей лёгкой, как воздушный змей, жизни, и это вселяло в меня лютый ужас. Конечно, несравнимый с тем, что, наверное, испытывал мой лучший друг - вряд ли кто-то с этим будет спорить. Но вряд ли кто-то поспорит и с лозунгом трусов и одиночек: "Своя рубашка ближе к телу".