Подозреваемый - Майкл Роботэм

– Ты сумасшедший, папочка, – говорит Чарли, отрывая взгляд от своих хлопьев.

– Спасибо, голубка.

– Гениальный комик, – говорит Джулиана, отклеивая бумагу от моего лица.

Садясь за стол, я кладу ложку сахара в кофе и начинаю его размешивать. Джулиана наблюдает за мной. Ложка застревает у меня в чашке. Я сосредоточиваюсь и приказываю левой руке шевелиться, но никакой силы воли недостаточно, чтобы сдвинуть ее с места. Я плавно перекладываю ложку в правую руку.

– Когда ты встречаешься с Джоком? – спрашивает она.

– В пятницу.

Пожалуйста, не спрашивай больше ни о чем!

– Он уже получит результаты анализов?

– Он скажет мне то, что мы уже знаем.

– Но я думала…

– Он не сказал! – Мне неприятна резкость моего голоса.

Джулиана даже не моргнула глазом:

– Ну вот, теперь ты злишься из-за меня. Лучше бы оставался сумасшедшим.

– Я и есть сумасшедший. Все это знают.

Я вижу ее насквозь. Она думает, что я изображаю из себя мачо, пытаясь скрыть свои чувства или напустить на себя оптимистический вид, хотя на самом деле разваливаюсь на части. Моя мама точно такая же – настоящий психолог-самоучка. Почему они не предоставят право ошибаться профессионалам?

Джулиана повернулась спиной. Она крошит зачерствевший хлеб, чтобы высыпать его за окно птицам. Сострадание – ее хобби.

В своем сером спортивном костюме, кроссовках и бейсболке на стриженых темных волосах, она выглядит на двадцать семь, а не на тридцать семь. Вместо того, чтобы почтенно стареть вместе со мной, она открыла секрет вечной юности, в то время как я уже встаю с дивана со второй попытки. Йога по понедельникам, по вторникам – пилатес, по четвергам и субботам пробежки. В перерывах она ведет хозяйство, воспитывает ребенка, дает уроки испанского и все еще находит время на попытки спасти мир. Ей даже роды дались легко, хотя я, конечно, ей об этом не скажу, если только не решу погибнуть.

Мы женаты шестнадцать лет, и, когда люди спрашивают меня, почему я стал психологом, я говорю: «Из-за Джулианы. Я хотел узнать, о чем она думает на самом деле».

Не сработало. Я до сих пор понятия об этом не имею.

Субботнее утро. Это время обычно принадлежит мне. Я зарываюсь в четыре газеты и пью кофе, пока на языке не появляется налет. После того, что случилось вчера, я стараюсь не обращать внимания на заголовки, хотя Чарли настаивает на том, чтобы мы вырезали их и наклеили в альбом. Все-таки круто разок побыть крутым. До вчерашнего дня она считала, что моя работа скучнее крикета.

Чарли облачилась в теплое белье, джинсы и лыжную куртку, потому что я пообещал сегодня взять ее с собой. В один присест проглотив завтрак, она с нетерпением смотрит на меня, полагая, что я пью кофе слишком медленно.

Когда наступает время собираться, мы выносим картонные коробки из сарая в саду и ставим их рядом с моим старым «метро». Джулиана сидит на крыльце с чашкой кофе на коленях.

– Вы оба сумасшедшие, вы это знаете?

– Возможно.

– Вас арестуют.

– И ты будешь виновата.

– Почему я?

– Потому что не едешь с нами. Нам нужен водитель, чтобы скрыться.

В разговор вступает Чарли:

– Поехали, мам. Папа сказал, что раньше ты ездила.

– Тогда я была молодой, глупой и не входила еще в родительский комитет твоей школы.

– Можешь вообразить, Чарли, что на моем втором свидании с твоей мамой ее арестовали за то, что она взобралась на флагшток и сорвала флаг Южной Африки?

Джулиана хмурится:

– Не говори ей этого.

– Тебя правда арестовали?

– Меня задержали. Это совсем другое.

Четыре коробки стоят на крыше машины, две в багажнике и две на заднем сиденье. Мелкие капельки пота, словно бисер, украшают верхнюю губу Чарли. Она стягивает лыжную куртку и засовывает ее между сиденьями.

Я снова поворачиваюсь к Джулиане:

– Ты точно не поедешь? Я знаю, тебе хочется.

– А кто внесет за нас залог?

– Твоя мама.

Ее глаза сужаются, но она ставит чашку за порог.

– Я делаю это по принуждению.

– Ваше заявление будет учтено.

Она протягивает руку за ключами от машины:

– И я поведу сама.

Джулиана хватает куртку с вешалки в прихожей и захлопывает дверь. Чарли втискивается на заднее сиденье рядом с коробками и в возбуждении подается вперед.

– Расскажи мне еще раз, – просит она, когда мы выезжаем на не очень оживленную Принс-Альберт-роуд, идущую вдоль Риджентс-парка. – И ничего не пропускай, хоть здесь и мама.

Я не могу рассказать ей всю историю. Я и сам не уверен в деталях. В центре ее моя двоюродная бабушка Грейси – истинная причина, по которой я стал психологом. Она была младшей сестрой моей бабушки со стороны матери и умерла в возрасте восьмидесяти лет, из которых последние шестьдесят не выходила за порог своего дома.

Она жила примерно в миле от того места, где я рос, в Западном Лондоне, в огромном викторианском особняке с башенками на крыше, металлическими балконами и угольным подвалом. Во входной двери были проделаны два прямоугольных окошечка. Прижимаясь носом к зеркальному стеклу, я видел с десяток дробящихся образов тети Грейси, спешившей по холлу на мой стук. Она приоткрывала дверь ровно настолько, чтобы я мог в нее протиснуться, и затем быстро захлопывала.

Высокая и худая как скелет, с ясными голубыми глазами и светлыми волосами, в которых виднелись седые прядки, она всегда была в длинном платье из черного бархата и с ниткой жемчуга, который, казалось, светился на фоне черной ткани.

– Финнеган, иди сюда. Сюда! Пришел Джозеф!

Финнеган был терьером и был нем. Он повредил голосовые связки в схватке с соседской восточноевропейской овчаркой. Вместо лая он надувался и пыхтел, как будто хотел получить роль серого волка в пантомиме.

Грейси разговаривала с Финнеганом, словно тот был человеком. Она читала ему статьи из местной газеты или спрашивала его мнение о соседских делах. Кивала в знак согласия, когда он откликался пыхтением, сопением или пуканьем. У Финнегана даже было свое место за столом, и Грейси протягивала ему кусочки пирога, одновременно выговаривая себе за то, что «кормит животное с рук».

Когда Грейси разливала чай, мой она наполовину разводила молоком, потому что я был слишком мал, чтобы пить крепкий. Сидя за обеденным столом, я с трудом доставал ногами до пола. Если я отодвигался, мои ноги торчали из-под белой кружевной скатерти.

Годы спустя, когда я уже доставал ногами до пола и наклонялся, чтобы поцеловать Грейси в щеку, она продолжала наполовину разбавлять молоком мой чай. Может быть, она не хотела, чтобы я вырастал.

Если я приходил к ней прямо из школы, она усаживала меня рядом с собой на шезлонг, сжимая мою руку. Она хотела знать все о том, как прошел день. Что я выучил на уроках. В какие игры играл. С чем ел бутерброды. Она впитывала все детали, словно воображая каждый мой шаг.

У Грейси был классический случай агорафобии – боязни открытого пространства. Однажды она попыталась объяснить мне это, устав от моих расспросов.

– Ты боялся темноты? – спросила она.

– Да.

– Что, ты думал, произойдет, если выключить свет?

– На меня нападет чудовище.

– Ты когда-нибудь видел это чудовище?

– Нет. Мама говорит, что чудовищ не бывает.

– Она права. Не бывает. Так откуда же ему взяться?

– Отсюда. – Я похлопал себя по лбу.

– Точно. И у меня есть чудовище. Я знаю, что его не существует, но оно не уходит.

– Как оно выглядит?

– Десять футов ростом, вооружено мечом. Если я выйду из дома, оно отрубит мне голову.

– Ты это придумала?

Она засмеялась и хотела меня пощекотать, но я оттолкнул ее руку. Я ждал честного ответа.

Устав от этого разговора, она прикрыла глаза и поправила несколько прядок, выбившихся из аккуратного пучка на ее голове.

– Ты когда-нибудь смотрел фильмы ужасов, в которых герой пытается убежать, а машина никак не заводится? Он все поворачивает ключ и нажимает на педаль, но мотор кашляет и глохнет. А злодей уже приближается. У него нож или пистолет. И ты повторяешь про себя: «Быстрее уходи отсюда! Уходи! Он приближается!»

Я кивнул, глядя на нее во все глаза.

– Так вот, представь себе этот страх, – сказала она, – умножь его на сто, и ты поймешь, что я чувствую, когда думаю о том, чтобы выйти на улицу.

Она встала и вышла из комнаты. Беседа закончилась. Больше я не поднимал эту тему. Не хотел ее огорчать.

Я не знаю, как она жила. Время от времени юридическая фирма присылала ей чеки, но она складывала их на камин и смотрела на них каждый день, пока не истекал их срок. Полагаю, это была часть ее наследства, но она не хотела иметь дела с деньгами семьи. Тогда я еще не знал причины этого.

Она работала портнихой – шила свадебные платья и одежду для подружек невест. Я часто заставал гостиную увешанной шелком и органзой, будущая невеста стояла на табуретке, а Грейси – рядом, с полным ртом булавок. Тогда комната была неподходящим местом для мальчика – если только он не собирался предложить свой фасон платья.