Lavondyss_Rus - РОБЕРТ ХОЛДСТОК

— Я не хочу хвастаться, — прошептал он, — но однажды я написал музыкальное произведение, основанное на этой народной балладе.

— Но не это же, — прошептала в ответ Таллис.

— Боюсь, именно его. В свое время я сделал много чего...

II

Они стояли среди зарослей ольхи, склонившейся над широкой речкой, которую Таллис называла Ручей Охотника. Речка вытекала из Райхоупского леса и, петляя между полями и рощами, текла в сторону Теневого Холма, где исчезала в земле.

Сам Райхоупский лес виднелся вдали: плотное переплетение летней зелени, поднимавшееся из желто-красных кустарников. Деревья казались гигантскими, а полог над ними — непроницаемым. Одной стороной огромный непроходимый лес тянулся к холму; другая терялась в живых изгородях, торчавших из него как ноги.

Мистер Уильямс положил руку на плечо Таллис:

— Быть может, я могу пойти с тобой?

Таллис покачала головой и пошла вдоль Ручья Охотника к тому месту, где впервые повстречала мистера Уильямса — к высокому, сожженному молнией дубу, одиноко стоявшему посреди поля, в стороне от плотной ограды из деревьев. Ствол дерева, почти мертвый, был расколот посередине и образовывал что-то вроде узкого стула.

— Старый Друг, — сказала Таллис, как нечто само собой разумеющееся. — Я часто прихожу сюда, подумать.

— Прекрасное имя, — сказал мистер Уильямс, — но немного прозаичное.

— Имена есть имена, — заметила Таллис. — Они существуют. И люди находят их. Но они не изменяют их. Не могут.

— Вот тут, — тихо сказал мистер Уильямс, — я с тобой не согласен.

— Как только имя найдено, его невозможно изменить, — запротестовала Таллис.

— Можно.

Она посмотрела на него:

— Ты можешь изменить мелодию?

— Если захочу.

— Но тогда... тогда это не мелодия, — слегка смущенно сказала она. — Мелодию рождает только первое вдохновение!

— Неужели?

— Я не пытаюсь спорить, — тихо сказала Таллис. — Ну, просто... если ты с самого начала не воспринимаешь имя как дар — или изменяешь то, что услышала или узнала — разве тогда оно не становится слабым?

— Почему? — так же тихо спросил мистер Уильямс. — Ты сама говорила, что дар — это не то, что слышишь или узнаешь... дар — способность слышать и узнавать. Вещи становятся твоими с того мгновения, как они пришли к тебе, и ты в состоянии сделать из них мелодию, вазу, картину... все что угодно, потому что они стали твоими. Это то, что я делаю с музыкой.

— И то, что я делаю с историями, по твоим словам, — заметила Таллис. — Но... — она заколебалась, — но мои истории — они настоящие. Если я изменю их... они превратятся... в ничто. В детские сказки. Верно?

Мистер Уильямс посмотрел на летние поля, на заросший деревьями земляной вал на Барроу-Хилл и покачал головой.

— Не знаю, — сказал он. — Однако, по-моему, в том, что ты называешь детскими сказками, есть много правды.

Он опять посмотрел на нее, улыбнулся и облокотился на расколотый ствол Старого Друга; в его глазах заплясали веселые искорки.

 — Говоря об историях, — сказал он, — и особенно о Старом Запретном Месте...

И, едва сообразив, что сказал, тут же шлепнул себя по губам:

— Ради бога, извини.

Таллис округлила глаза и покорно вздохнула.

— И что с историей о нем? Ты обещала рассказать ее два дня назад...

— Только один.

— Хорошо, один. Но я бы очень хотел услышать его перед тем, как...

Он замолчал и нерешительно посмотрел на девочку. Он подозревал, что она не обрадуется его словам.

— Перед тем, как что? — озабоченно спросила Таллис.

— Перед тем как мне придется уехать, — тихо ответил мистер Уильямс.

— Ты хочешь уехать? — пораженно спросила Таллис.

— Я должен, — ответил он, виновато пожав плечами.

— Куда?

— В одно очень важное для меня место. И мне предстоит долгий путь.

Какое-то время она молчала, потом ее глаза слегка затуманились.

— Куда именно?

— Домой, — ответил он. — Туда, где я живу. В сказочное место, которое называется Доркинг. — Он улыбнулся. — Туда, где я работаю. Я должен работать.

— Но разве ты не на пенсии? — печально спросила Таллис.

Мистер Уильямс засмеялся:

— Бог с тобой, композиторы не выходят на пенсию.

— Почему? Ты же очень старый.

— Всего двадцать шесть! — возразил мистер Уильямс, поглядев на дерево.

— Восемьдесят четыре!

Он мгновенно перевел на нее взгляд.

— Кто-то рассказал тебе, — с подозрением сказал он. — Ты не могла угадать так точно. Но все равно композиторы не выходят на пенсию.

— Почему?

— Потому что музыка... она продолжает приходить.

— О. Поняла...

— Рад, что ты поняла. Вот почему я должен ехать домой. Я вообще не должен быть здесь. Никто не знает, что я здесь. И мне нужно дать отдохнуть больным ногам. Вот почему я хочу, чтобы ты сдержала свое обещание и рассказала мне об... — Он вовремя оборвал себя. — Расскажи мне об этом странном месте, которое такое старое и такое запретное. Расскажи мне о СЗМ.

Таллис озадаченно посмотрела на него:

— Но эта история еще не кончилась. На самом деле она только началась. И я знаю из нее всего несколько кусочков.

— Тогда расскажи эти кусочки мне. Сейчас. Ты обещала. А обещание — это долг, который надо платить.

Лицо Таллис — прекрасное, веснушчатое и полное печали — на мгновение стало детским, карие глаза сверкнули. Потом она моргнула и улыбнулась, ребенок исчез, вернулась озорная и почти взрослая девушка.

— Ну хорошо. Садись на Старого Друга. Вот так... Начали. Тебе удобно?

Мистер Уильямс поерзал в объятиях дерева и честно объявил:

— Нет.

— Хорошо, — сказала Таллис. — Тогда я начинаю. И не прерывай меня! — резко добавила она.

— Я даже дышать не буду, — пообещал он.

Она отвернулась, потом опять медленно повернулась к нему, выразительно посмотрела и слегка приподняла руки, как бы подчеркивая свои слова.

— Однажды, — начала она, — жили-были три брата...

— Не очень оригинально, — с улыбкой пробормотал мистер Уильямс.

— Не прерывай меня! — резко сказала она. — Правило. Ты обещал.

— Извини.

— Если ты прервешь меня в критической точке, то можешь изменить всю историю. И это закончится катастрофой.

— Для кого?

— Для них! Этих людей. Теперь молчи, и я расскажу тебе все, что знаю о Старом Запр... о СЗМ.

— Весь внимание.

— Однажды, — опять начала она, — жили-были три брата, сыновья великого короля. Они жили в большой крепости, и король их очень любил. И королева, тоже. Но друг друга король и королева не любили, и король запер ее в высокой башне, возвышавшейся над огромной северной стеной...

— Очень знакомо, — озорно прервал ее мистер Уильямс. Таллис посмотрела на него. — И сыновей звали Ричард, Джеффри и Иоанн Безземельный? Не говорим ли мы о Генрихе Втором и Элеоноре Аквитанской?[4]

— Нет! — громко объявила Таллис.

— О, моя ошибка. Продолжай.

Она глубоко вздохнула.

— Первого сына, — сказала она, многозначительно поглядев на своего слушателя, — звали Мордред...

— А. Хмм.

— На языке короля, очень старом, это имя означало «Мальчик, который будет Путешествовать». Второго сына звали Артур…

— Еще один старый друг.

— Что, — яростно сказала Таллис, — на том же самом забытом языке означает «Мальчик, который будет Побеждать». Третьего сына, младшего, звали Скатах...

— Ты упомянула нового мальчика.

— ...чье имя означает «Мальчик, который будет Отмечен». Эти три сына были искусны во всех делах...

— О, дорогая, — сказал мистер Уильямс. — Как скучно. А не было ли у них какой-нибудь дочки?

Таллис едва не закричала на нетерпеливого человека, сидевшего на дереве. Но потом смутилась и пожала плечами:

— Может быть. Я еще дойду до этого, позже. А сейчас не вмешивайся!

— Извини, — опять сказал он, успокаивающе подняв руки.

— Три сына были искусны в сражениях, охоте, играх и музыке. И, — сказала она, — они очень любили свою маленькую сестренку. Хотя у нее есть своя отдельная история. — Она резко посмотрела на него.

— Но по меньшей мере мы знаем, что сестра есть.

— Да!

— И братья любили ее.

— Да. Разными путями.

— Ага. И какими?

— Мистер Уильямс!

— Но это может быть важно...

— Мистер Уильямс! Я пытаюсь рассказать историю тебе!

— Извини, — сказал он в третий раз самым примирительным тоном.

Девочка, немного поворчав, опять погрузилась в свои мысли. Потом подняла руки, призывая к полному молчанию.

И тут ее лицо внезапно побелело; она вздрогнула и резко изменилась, как и день назад. Именно этого он ждал и наклонился вперед, с тревогой и любопытством. Одержимость девушки — или то, что он принял за одержимость — волновала его не меньше, чем раньше, но сейчас вмешиваться было бесполезно. Таллис покачивалась и выглядела такой больной и изнуренной, что, казалось, вот-вот упадет в обморок. Но стояла, глядя неизвестно куда прямо через человека, сидевшего перед ней. Ее длинные рыжие волосы развевались под неощутимым ветром. А воздух вокруг нее — и мистера Уильямса — слегка похолодел. Мистер Уильямс нашел только одно слово, чтобы описать это изменение: жуть. Чем бы она ни была одержима, ей это не вредило — как не повредило вчера — но полностью изменяло. Голос оставался тем же самым, но сама она становилась другой и говорила не своим обычным языком — впрочем достаточно изощренным для ее возраста, — а ощутимо архаическим.