Дочь колдуньи - Кэтлин Кент

Бабушка сразу же взяла у матери Ханну и пригласила нас в дом, где в очаге пылал огонь и из котла пахло чем-то вкусным. Мы вспомнили, что в последний раз съели несколько черствых сухарей, да и было это еще на рассвете. Я прошлась по дому, отогревая дыханием закоченевшие пальцы и рассматривая разные вещи, которые когда-то сделал дедушка. Он умер за несколько лет до моего рождения, и я его никогда не видела. Но я слышала, как Ричард говорил, что мать так на него походила, что, когда они были вместе, это было все равно что лить масло на горящую головню. В доме была одна общая комната с очагом, из мебели — стол, отполированный вручную и пропахший пчелиным воском, сливочным маслом и пеплом, несколько плетеных стульев и резной буфет для хранения тарелок. Я пробежалась пальцами по буфетному узору, дивясь мастерству резчика. В нашем доме в Биллерике были лишь скамьи и грубо сколоченный стол на козлах, без всякой резьбы, которая радовала бы взор или руку. В андоверском доме имелась небольшая спальня, смежная с общей комнатой, и лестница, ведущая на чердак, заставленный корзинами, банками с провизией и деревянными сундуками.

Родителям с Ханной была отдана бабушкина спальня и кровать, а сама бабушка перебралась в общую комнату, устроив постель у очага. Мы с Эндрю и Томом должны были спать на чердаке, а Ричард с волом и лошадью устроился в амбаре за домом. Он лучше всех переносил холод, так как, по словам матери, не выпускал наружу внутреннее тепло, потому что умел держать рот на замке и не молоть зря языком. Ему отдали почти все одеяла, так как на сеновале огня не разведешь. Для остальных бабушка раздобыла старые одеяла, которые слабо спасали от пронизывающего холода.

В первую ночь дом был полон звуков — я слышала, как потрескивают стены под тяжестью снега. От братьев исходило какое-то животное тепло. Дома я привыкла спать в алькове с Ханной. Ее теплая головка, покоящаяся у меня на груди, согревала не хуже любой грелки. Я лежала на своем соломенном тюфяке, дрожа от холода, и, когда закрывала глаза, мне казалось, что мы все еще трясемся в фургоне. Соломинки пробивались сквозь ткань матраца, кололи мне спину и не давали уснуть. Свечи в комнате не было, и я не видела братьев, спящих в двух шагах от меня. Наконец сквозь ставни пробился лунный свет, и длинношеие кувшины стали отбрасывать на грубой стене тени, походившие на безголовых солдат-призраков, которые шли в атаку на лунные лучи, убегающие от них по стенам. Я отбросила ватное одеяло и поползла по дощатому полу на ощупь, пока не добралась до тюфяка, на котором спали братья, и не прижалась к Тому. Я была слишком большая, чтобы спать с братьями, и если бы меня застали утром в их постели, то наказали бы. Но я прижалась к свернувшемуся калачиком телу, почувствовала приятное тепло и закрыла глаза.

Когда я проснулась утром, в комнате никого не было, а предметы вокруг меня выглядели буднично и серо. Я быстро оделась в ледяном холоде, замерзшие пальцы не слушались. Спускаясь по лестнице, я услышала голос отца в общей комнате. От запаха варящегося мяса мой желудок судорожно сжался, но я притаилась на лестнице, чтобы, оставаясь незамеченной, слушать и наблюдать. «…Это дело совести, — говорил отец. — И поставим на этом точку».

Бабушка помолчала, а потом, положив руку ему на плечо, сказала: «Томас, я знаю, что у вас с пастором разногласия. Но это не Биллерика. Это Андовер. И преподобный Барнард не потерпит отлынивания от молитвы. Ты должен пойти сегодня, накануне воскресной службы, в городскую управу и сам, по доброй воле, принести клятву верности городу, если собираешься здесь жить. А завтра, в воскресенье, ты пойдешь со мной в молитвенный дом на молебен. Иначе ты можешь стать изгоем. Здесь и так хватает распрей с чужаками, которые, чуть явятся, давай предъявлять свои претензии на андоверскую землю. Зависти и обид столько, что впору засыпать ими глубокий колодец. Поживешь немного — и сам увидишь».

Отец смотрел в огонь, пытаясь справиться с противоречивыми чувствами. С одной стороны, необходимость соблюдать здешние законы и ходить в молитвенный дом, с другой желание, чтобы его оставили в покое. Хотя я была мала, но и то понимала, что в Биллерике отца не любили. Он держался слишком обособленно, был слишком независим в своей непоколебимой вере в то, что считал правильным, а что нет. И кроме того, эти постоянные слухи о его прошлом. Говорили, он был не в ладах с законом, и, хотя конкретных обвинений никто не выдвигал, этого было достаточно, чтобы люди его сторонились. Год назад отцу присудили заплатить штраф в двадцать пенсов за спор с соседом по поводу границ земельной собственности. Однако благодаря своему росту, силе, а также репутации отец остался в выигрыше, и, невзирая на штраф, сосед позволил вбить колышки там, где хотел отец.

— Разве ты не сделаешь это ради жены и детей? — спросила она мягко.

Отец опустил голову и принялся за завтрак.

— Для тебя и детей я сделаю, как ты просишь. Что же касается жены, поговори с ней сама. Она терпеть не может пастора Барнарда, и, если я заговорю с ней об этом, она воспримет мои слова в штыки, — сказал он.

Все считали бабушку мягкой и доброй. Кроме того, она умела убеждать. И как вода, которая камень точит, бабушка уговаривала маму пойти на службу, пока та не согласилась. «Да лучше я буду камни грызть», — сказала мать сквозь зубы, однако же достала, чтобы постирать, свой самый нарядный воротничок. Поутру Ричард и Эндрю должны были отправиться с отцом в северную часть Андовера, чтобы поставить метку в городском реестре и поклясться защищать город от любых посягательств, обещая исправно платить десятину церкви. Я больно ущипнула Эндрю за руку, взяв с него обещание рассказать все, что он увидит и услышит. Мы с Томом должны были оставаться с матерью и помогать ей стряпать и собирать хворост. Бабушка сказала, что также следует нанести визит вежливости преподобному Френсису Дейну, который жил через дорогу от молитвенного дома. Он служил пастором в Северном Андовере более сорока лет и пользовался большим уважением. Еще несколько лет назад он должен был уступить свое место преподобному Барнарду, но, как хороший пастырь, чувствовал, что его присмотр пойдет более молодому и честолюбивому коллеге на пользу. Без особой радости они делили кафедру и проповедовали по очереди. Я стояла на пороге и смотрела на повозку, пока та не скрылась за поворотом среди гигантских сугробов.

Когда я закрыла дверь, бабушка уже сидела за прялкой. Нога жала на педаль, но глаза задумчиво смотрели на меня. Прялка была искусно вырезана из темного дуба, с узором из листьев по ободу. Должно быть, прялка была очень старой, поскольку в Новой Англии таких красивых не делали. Бабушка окликнула меня и спросила, умею ли я прясть. Я сказала, что немного умею, но шью лучше, что было не совсем правда. Полевой хирург успешнее орудовал бы ножом мясника, чем я иголкой. Она тянула нить между пальцами, смоченными овечьим жиром, и аккуратно наматывала ее на катушку. Осторожными вопросами и намеками она вытягивала из меня историю нашей жизни в Биллерике, в точности как тонкую нить из спутанного мотка грубой шерсти. Мне не пришло в голову сказать ей, что мы жили обособленно, ибо я не догадывалась, что бывает иная жизнь. В Биллерике нам достался участок с бедной землей и больших урожаев мы не собирали. А в последнее время стала болеть и умирать скотина, будто сама земля была пропитана неприязнью зловредных соседей, как ядовитым туманом. Том был моим самым близким другом, но ему было уже десять, и он работал в поле наравне с Ричардом и Эндрю. Целыми днями я сидела взаперти — нянчилась с Ханной и помогала матери по дому. Мне хотелось рассказать бабушке что-нибудь интересное, и я вспомнила один день прошлой весной.

— Однажды, — начала я, — это было в прошлом мае, я уложила Ханну спать и, выскользнув из дому, побежала шпионить за Томом. Я спряталась за каменной изгородью, потому что, понимаешь, мне не разрешали туда бегать. И тут я увидела, как отец надевает на Ричарда и Эндрю лошадиную сбрую, чтобы пахать на них. А Том шел впереди, выкатывая с поля валуны размером с его собственную голову. Он обливался потом и жутко, хрипло дышал. А вол в это время прохлаждался в теньке, привязанный к дереву. За ужином я спросила Тома про вола, и он шепотом сказал, что отец бережет вола для работы полегче. У нас ведь был всего один вол, понимаешь, и тот совсем старый. Туго бы нам пришлось, если бы он умер.

Бабушкина нога остановилась, и колесо, сделав несколько оборотов, перестало вертеться. Она притянула меня к себе и сказала:

— Да, Сара, жизнь тяжела. Господь испытывает нас, испытывает на прочность нашу веру. Мы должны посещать Божий дом и слушаться Его слуг, чтобы обрести награду после смерти. — Она поправила прядь волос, выбившуюся у меня из-под чепца, а потом спросила: — А что твои родители об этом говорят?