Теплые вещи - Михаил Нисенбаум

Наташа Леднева любовалась своим смехом и потому часто смеялась ради собственного удовольствия, Венера Абдулина всегда опускала глаза, а когда к ней обращались, делала знак рукой, мол, сейчас очень занята, пожалуйста, подождите минуту. Словом, загадочное письмо выделило всех девочек девятого «А», поместило каждую в прожекторы особого внимания.

Интересен сделался и я сам. Делая уроки, играя на гитаре или идя по улице, иногда я словно бы отходил на пару шагов и глядел на себя со стороны, пытаясь уловить то, за что можно было написать именно мне такое письмо.

Конечно, хотелось застать написавшую врасплох, перехватить ее взгляд и догадаться по смятению, кто это. Но – теперь это доподлинно известно – самое лучшее было как раз ничего в точности не знать и думать то на Марину, то на Машу, то на Наташу с Катей. Любая улыбка, любой взгляд, любое хи-хи за спиной напоминали об избранничестве и сладко проходились по арфе моих нервов. Машка Вольтова? Воображение тут же представляло сценарий со мной и Машкой в главных ролях. Великолепный, головокружительный сценарий! Впрочем, сценарий с Мариной был еще лучше – стремительней, внезапней, острее. Только... Этого не может быть, как мне могло такое прийти в голову! Маша Вольтова и я? Марина Барышенкова? Просто посмотри для начала на гордую зеленоглазую Марину, а потом в зеркало. Нет, это розыгрыш, сто процентов!

Тем более сейчас никто не пишет: «прирожденный соблазнитель», «обволакивающий взгляд». Скажут «бабник» и «глаза твои бесстыжие». Хотя... Рисуют же все они изящные силуэты в завитках а ля Натали Гончарова в своих тетрадках! Может, и письмо – это тоже игра на старинный лад? Ведь «соблазнитель», как ни крути, романтичнее «бабника».

Игра – слабовато. Написать любовное письмо, заставить волноваться, искать, попадать в глупое положение, а потом посмеяться. Но почему мне? Почему со мной? Потому что я новенький или потому что вызвал интерес? А проявить этот интерес по-серьезному она сама стесняется?

На первом уроке в классе горело электричество, и за немного сонными мыслями я часто прослушивал то, что говорил учитель. Так что шанс сравняться по успеваемости с Алешей Ласкером был безвозвратно упущен. Зато я находился в разгаре интриги, в самой обмирающей сердцевинке чьей-то тайны.

7

Похолодало. Дикие яблочки в парке, подмороженные ночью, становились янтарно-прозрачными. Сестра с козявками-одноклассницами организовала Общество Защиты Животных, Зверей и Растений. Она завела тетрадку, в которую записала имена учредителей, правила и девизы. В числе девизов был такой: «Кто не кормит голодное животное – тот плохой октябренок». Еще в тетрадке рисовались пальмы, елки, лягушки и воздушные шарики. Особенно поразило меня стихотворение, старательно выведенное сестрой:

Алкоголь враг юности, везде пишут.И все же в магазинах водку продают.

Практическая работа Общества Защиты Животных, Зверей и Растений состояла в таскании в наш подъезд котят и щенков. Около батареи появлялась мисочка с молоком, вокруг которой на четвереньках располагались участницы общества и одуревший котенок. Или щенок.

Каждое утро я просыпался ни свет ни заря и чувствовал счастье. Солнце путалось в шторах, из форточки веяло кедровой свежестью. Жалко было одного: приходилось дожидаться времени, когда прилично выходить из дому. Не являться же в класс за полчаса до урока. Каждую минуту я физически ощущал свое везение. Мне повезло с классом, с временем года, с тайной и жизнью в целом.

Через неделю после получения письма начались телефонные звонки. Кто-то молчал и вздыхал в трубку. Разумеется, это было связано с письмом. Молчание по телефону имело привкус будущих долгих прогулок. Наших с ней, молчуньей.

– Может, уже пора? – спрашивал я насмешливо. – Скажешь мне что-нибудь?

Раздавались пугливые короткие гудки: звонившая хотела скрыть смешок. Но я слышал, слышал – гораздо больше, чем она хотела, и многократно больше, чем было на самом деле.

С октября началась производственная практика, заменившая уроки труда. По четвергам мы приходили в небольшое двухэтажное здание недалеко от заводской проходной. В этом угрюмом кирпичном доме было с десяток мастерских – для мальчиков и для девочек. Мальчики из двух параллельных классов собирались в слесарной мастерской и делали номерки для раздевалок, овальные металлические бляшки с дыркой посередине. Девочки в другой мастерской шили фартуки. Не было в мире раздевалок для наших номерков, не было работниц для фартуков, но отсутствие смысла никого не смущало, более того, давным-давно вошло в привычку. Кроме того, по четвергам мы освобождались на два-три часа раньше обычного.

Переодевшись, мы выходили на улицу и неспешно брели к остановке. Можно было пойти в гости к одноклассникам, домой или в мастерскую к художнику Вялкину. Лучше всего – к Вялкину. Если Вялкина не оказывалось на месте или он был занят, я возвращался домой и включал маг (загоралась зеленая лампочка и начинал, набирая скорость, разогреваться двигатель). Из разлинованной коробки выскальзывала увесистая бобина, лента захлестывала пояс прозрачной катушки, продевалась в щель между головками, потом туго переключалась рукоятка. Колонки вздрагивали от щелчка.

«Скоро она позвонит» – успевала проскочить сладкая мысль, а потом начиналась музыка.

Конечно, я не ходил от окна к окну, не томился, не смотрел с укоризной на телефон. Ожидание само собой вплеталось в течение любых мыслей, как тоненькая цветная нитка.

Бобины крутились, ровно текла шоколадная лента. На столе лежал детский альбом для рисования и набор из четырех шариковых ручек: синей, черной, красной, зеленой. Черной ручкой я осторожно намечал контуры лица и фигуры. Чьего лица? Не знаю. Это был неизвестный святой, изможденный постом, с тонким носом, огромными глазами и аккуратным маленьким ртом, предназначенным исключительно для безмолвия. Или бесплотный воин, монах, ангел... Во всяком случае, этот кто-то должен был походить на образы Вялкина, моего первого и главного наставника.

Легко общаться с теми, кто выше тебя и чей авторитет неоспорим. Легко также общаться с теми, кто восхищается тобой и безоговорочно признает твой авторитет. Труднее всего общаться с равными, потому что здесь вечно приходится что-то доказывать. Впрочем, равных еще нужно поискать.

С Виктором Вялкиным было легче всего: он был пророк и первоучитель. Главное – попасть в его мастерскую, вдохнуть воздуха, насыщенного запахами гуаши, пинена, казеина, масляных красок настолько, что уже самый этот воздух был живописью! Только бы увидеть огромное печальное око Спаса, темный прямоугольник оргалита на мольберте с неоконченной, отблескивающей свежими мазками картиной! Только бы сам хозяин мастерской был расположен к разговору! Наши встречи были днями сотворения мира – моего мира. Вялкин был творцом и пророком хотя бы потому, что напророчествовал мне меня. Без особых усилий он прозрел мою суть, будущее и призвание.

Одна-две скупые похвалы – и воодушевление вспархивало, перерастало меня, тащило вверх за собой. Так началось и мое рисование.

В первый раз, очутившись в каморке Вялкина, я увидел его работы. В зеленом сыром тумане мерцали призраки, темные маски зияли улыбками. А рядом – исступленные святители в холодных ореолах, тонкие фософоресцирующие персты, иконные горки, увенчанные крестами.

Никогда и нигде я не видел ничего подобного. В этих таинственных образах сквозила потаенная реальность, не управляемая людьми и неподвластная людям. Сбивчиво, переходя со слов на жесты, я пытался выразить Виктору, как мне нравятся эти апостолы в разноцветных одеждах, запах лака, маленькая мастерская. Вялкин пожал плечами и сказал:

– Почему бы тебе не попробовать самому?

– Что? Рисовать? Но я совсем не умею...

– А знаешь... Если человека загипнотизировать, он начинает рисовать не хуже Модильяни или Рафаэля, хотя до этого и вилку, тэсэзэть, держал кое-как. А о чем это говорит? – он торжествующе посмотрел на меня и погладил свою аккуратную бородку. – Это говорит о том, что в нашем подсознании заложены все человеческие умения. А может, и не только человеческие. Все, понимаешь?

Я кивал.

– Нужно только вывести их на свет божий, открыть, развернуть. Вот и давай. Докажи это. Кстати, я ведь тоже этому нигде не учился...

Его слова меня не загипнотизировали, но поверилось сразу – главным образом, в благодарность за веру в меня.

– Если не будет получаться, не бойся, не отрекайся, – внушительно заключил Вялкин и уселся опять за мольберт. – Вера горами движет.

В тот же день, вооружившись своей верой, я отправился в собственное подсознание, как Орфей – в царство теней, и сделал пять набросков: пять беспомощных уродцев. Но меня это не охладило. Уже за этими грубыми оплошностями брезжило что-то такое, что заставляло брать новые листы и рисовать снова и снова, точно подбирать разные коды к секретному замку от ларца с драгоценностями.