Теплые вещи - Михаил Нисенбаум

«Хоть бы у разных классов были какие-нибудь опознавательные знаки. Костюмы разного цвета. Или знамена. Например, на знамени девятого "А" – морская свинка, пожирающая лимон. Или все ученики держат павлиньи перья. Или...»

Тут ко мне подошла высокая круглощекая девочка с шапкой пышных коротких волос:

– Миша?

– Миша.

– Ты чего же не подходишь? – весело спросила девочка. – Стеснительный, да?

– В общем, нет.

– Пойдем к нашим, не бойся.

«Чего вас бояться?» Было неловко и приятно. Эту девочку я никогда не видел. Откуда она меня знает?

До девятого «А» мы дойти не успели. Громко заиграла музыка про «школьные годы чудесные с дружбою, с книгою, с песнею». Начиная с первого класса от этой песни подкатывают слезы, хотя мне ли не знать, какие они там чудесные, эти шкооольные годы!

Опомнившись уже в кабинете литературы на третьем этаже, я обнаружил себя за первой партой, где не смотрел ни на кого, кроме величавой дамы с массивными кольцами на пальцах и в блузке с отворотами, похожими на расхристанные гладиолусы.

Классная руководительница властно поздравила всех с началом учебного года и порадовалось тому, как все выросли. Затем, она приветливо сказала:

– Ребята, в нашем классе новый ученик. Думаю, все мы ему очень рады, потому что мальчиков у нас мало. Надеюсь, что Михаил вольется в наш дружный коллектив, станет образцовым... – тут она скользнула по мне взглядом, должно быть, решая вопрос, изменить ли сразу формулировку «образцовый» на «сносный», но все же решила оставить как есть, – учеником и активно подключится к общественной работе.

«Интересно, знает ли она про лагерь», – подумал я, поднимаясь. Если не знает, то ее надежды наивны. Но если знает, то, выходит, готова к борьбе. Только зачем бороться? Сюда явился новый человек. Минувшее лето меня изменило. То, что воспитательницы из «Зорюшки» приняли за хулиганство, было просто выходом за пределы общности. Выходом на сцену, уходом в лесники, музыканты – это было пока неизвестно да и неважно. Еще весной я страстно мечтал влиться в большинство, примерял на себя черты желанного сходства с другими. Теперь все по-другому. Быть собой нестрашно. Быть собой – это стоит попробовать.

5

За окном – серое небо, пустой двор в раме скучных желтоэтажек. Кажется, дождь кончился. На учительском столе был раскрыт журнал, лежала стопка учебников. Из-под стола вырывались вспышки георгинов и астр, стоявших в банках на полу.

Шел первый урок. Хотелось оглядеться, посмотреть на одноклассников, но даже повернуть голову было стыдно. Оставалось замещать зрение слухом. В ушах пульсировал жар – хорошо еще, что я не подстригся.

Иногда невидимый класс отзывался на слова учительницы дружным вздохом, в котором угадывались улыбки. Почему-то сразу стало ясно, что класс хороший, опасаться нечего. Лезли в голову какие-то сценарии завоевания всеобщей любви: рок-опера, маскарады, гарцевание на лошади – клубящаяся чепуха с эффектными жестами и визгами на хорошем английском языке. Сквозь грезы и волнение изредка доносились слова про расписание, физкультурную форму, библиотеку, классный час и политинформацию. С лица учительницы не сходила величавая приветливость, но было понятно, что у этого лица бывают и другие выражения.

Забурлил звонок («Надо встать! Повернуться! Знакомиться! Черт!»). Я встал, повернулся, поднял голову и обнаружил: мне улыбаются.

«Одни девчонки!» Класс цвел тем особым шумом, который спрядается из веселых девичьих голосов, шепотков и смешков.

– Меня зовут Надежда, – решительно шагнула ко мне давешняя высокая девочка. – Ну, как тебе у нас?

– Надежда есть, значит, все небезнадежно, – (какие мы остроумные, тьфу!)

– Елена Кохановская, стагоста, – смело представилась еще одна девочка, в очках и довольно коротком платьице, – «Тяжело жить на свете двогнику Пете, но еще тгудней Васе: он стагоста в глассе». Это пго меня.

«Так смешно картавит и совсем не стесняется!»

– Привет, Мишечка, – пробился сквозь строй амазонок невысокий светловолосый мальчик.

– Здравствуй, кажется, Лешечка, – пожал я его руку, наслаждаясь вызванным смехом.

Однако в том, что это Алеша Ласкер, не было ни малейших сомнений. Положительные качества парили вокруг него, как дирижабли. Серые серьезные глаза, добрые губы, волевой подбородок – хорошее, искреннее лицо. Удержаться от того, чтобы приводить его в пример, было практически невозможно. Если бы родители не приводили мне Алешу Ласкера в пример, я бы, наверное, сам приводил его в пример родителям.

Потом была алгебра, и на алгебре рядом со мной оказалась девочка-очкарик, которая подходила знакомиться на перемене. Девочка держалась очень прямо, тянула подбородок, как балерина. Видимо, осанка для нее была делом чести и актом творчества.

Класс и впрямь оказался отличный. Парней было шестеро – если считать вместе со мной. Раньше их было больше, но двое ушли из школы после восьмого класса. Девчонки веселые, внимательные. И что особенно непривычно – много красивых. Сначала показалось, что красивые все, но, попривыкнув, я пришел к выводу, что по-настоящему красивых девочек – две: Марина Барышенкова, зеленоглазая, с нежным лицом и тяжелыми медными волосами, и Маша Вольтова, этакая испанская танцовщица с мягкой цепкостью во взгляде.

Кроме этих двух бесспорных красавиц были очень симпатичные – и таких было большинство. Все ходили стайками, шептались, хихикали, были окутаны облачками тайн и пахли лаком для волос «Прелесть».

Парни сходились по успеваемости. Не то чтобы дружили, а так, держались поблизости. С Алешей Ласкером сидел Сергей Пашенцов, помаргивающий сутулый рохля. Вася Вишня и Андрей Букин, брутальные троечники, молча курили на заднем крыле школы. Был еще Олег Мачнев, белозубый, стройный, со сросшимися на переносице пушистыми бровями и вечным засосом на шее. Олег любил повалять дурака и предпочитал дамское общество.

Все были готовы принять меня, выбор оставался за мной.

6

Был конец сентября. Выглянуло солнце, выдыхались лужи, время повернулось вспять, перематывая пленку на лето.

После уроков вместе с двумя девочками мы дежурили по классу. Они мыли пол, а я ставил стулья на столы. Потом пол сох, и я предложил девочкам не дожидаться и идти домой: уж как-нибудь без них справлюсь. Поупиравшись из вежливости, они ушли. Пахло мелом, мокрой тряпкой и чистотой. Школа опустела, стала гулкой. Прозвенел звонок: не с урока, не на урок, а как куранты или сигнал к отправке.

Наконец последние полосы воды слизнуло с линолеума, и класс, ощетинившийся было ножками перевернутых стульев, принял обычный вид. Взяв портфель, я не спеша спускался в раздевалку расслабленной барской походкой. Вешалки блестели никелированной наготой, на крючках оставались три-четыре редкие куртки. Одевшись, я привычно сунул руку в карман и тут же выдернул, точно нащупал живую бурозубку. В кармане что-то было! Оставляя вещи в школьной раздевалке, ни один нормальный человек ничего в карманах не оставит, это ясно. Утром в карманах куртки было пусто – совершенно точно.

Похлопав по карману снаружи, я убедился: там была какая-то бумага. Может быть, сложенный в несколько раз листок. Или пакетик. Что? Зачем? Почему? Выглянул из дверей раздевалки: никого. В прошлой школе могли подложить что угодно. Подлянки год от года делались все изобретательней и противней. Но здесь... Здесь у меня не было врагов.

Была не была. Осторожно запустив пальцы в карман, я вытащил обыкновенный почтовый конверт. Запечатанный, с наклеенной маркой. На марке нарисован красный космонавт и написано «10 коп.». На линейке в графе «кому» сидели две буквы, написанные с аккуратным девчачьим наклоном: М. и Н. Подцепив ногтем недоклеенный уголок, я надорвал конверт. В конверте было письмо: «Здравствуй, милый Миша!» Такое вот начало. Я прочитал письмо дважды в раздевалке, еще несколько раз по дороге домой, и к ночи знал наизусть:

«С той самой минуты, как я почувствовала на себе твой мягкий, ласковый взгляд, я была твоя. Позже, и даже очень скоро, я узнала, что ты даришь этот обнимающий, зовущий, обволакивающий и в то же время раздевающийвзгляд, взгляд прирожденного соблазнителя, каждой женщине, которая проходит мимо тебя, каждой продавщице в лавке, каждой горничной, которая открывает тебе дверь, – узнала, что этот взгляд не зависит от твоей воли и не выражает никаких чувств, а лишь неизменно сам собой становится теплым и ласковым, когда ты обращаешь его на женщин».

Не приходилось сомневаться, что письмо предназначено мне и написано про меня. Наличие раздеваемых взглядом женщин, в том числе горничных и продавщиц, меня почему-то не смутило.

У счастья много обличий. Мое счастье имело вид огромной, распахнувшейся на недели вспышки горячего интереса. Интересны сделались все окружавшие меня одноклассницы: в каждую я всматривался пристально, с поощрительной усмешкой, и в результате разглядел каждую из «подозреваемых». До письма я не знал, как краснеет высокая русоволосая Таня Тиханович, если встретиться с ней взглядом, не замечал, что Надя, Света и Лида – девочки-мушкетеры, в разговоре даже одну реплику разделяют на троих, передавая со вдоха на выдох.