Таящийся у порога - Говард Лавкрафт

Обратный путь занял у него больше времени, и уже смеркалось, когда он наконец вышел к своему дому, — пришлось обходить обширное болото, расположенное между башней и холмом, на котором стояла усадьба. Приготовив себе ужин, Дьюарт уселся за стол и принялся размышлять о том, что делать дальше. Итак, прежде всего придется просмотреть старинные документы из фамильной библиотеки; среди них есть совсем древние, которые, скорее всего, рассыплются в пыль при первом прикосновении. К счастью, некоторые тексты записаны на пергаменте, и, значит, есть надежда взять их в руки и прочитать; кроме того, он заметил маленькую книжечку в кожаном переплете, на которой детским почерком было выведено: «Лабан Б.». Несомненно, книжка принадлежала сыну Элайджи, более ста лет назад отправившемуся в Англию. После недолгих размышлений Дьюарт решил начать именно с детского дневника, которым, как он и предполагал, оказалась эта книжка.

Он читал при керосиновой лампе; проблема электричества потонула в бездонном болоте чиновничьей волокиты в одном из дальних уголков штата, откуда, правда, пришло заверение, что в скором времени данную проблему непременно рассмотрят. Огонь лампы вместе с желтым светом камина — он зажег камин, поскольку ночь выдалась холодной, — создавал в кабинете атмосферу уюта, и вскоре Дьюарт с головой погрузился в воспоминания о прошлом, которое вставало перед ним с пожелтевших страниц. Мальчик по имени Лабан, который был, как выяснил Дьюарт, его прапрадедушкой, оказался не по годам развитым ребенком. Вести дневник он начал в девять лет, а закончил в одиннадцать; при этом ребенок отличался редкой наблюдательностью, особенно если учесть, что описывал он не только события в доме.

Дьюарт узнал, что Лабан рано остался без матери и что его единственным товарищем был индеец из племени наррагансетов, который прислуживал в доме Элайджи Биллингтона. У индейца было еще одно имя — Квамус или Квамис, мальчик точно не знал; по возрасту индеец был ровесником скорее Элайджи, чем мальчика, о чем можно было судить по тому почтению, с каким описывал своего друга Лабан; вряд ли он стал бы использовать такие выражения, если бы речь шла о мальчишке его возраста. Дневник начинался с распорядка дня; однако, записав его, Лабан больше о нем не вспоминал, за исключением тех случаев, когда нужно было отметить что-нибудь особенное. Вместо этого большая часть дневника была посвящена описанию событий, которые происходили с мальчиком в его свободное время, когда он не был занят уроками и мог в собственное удовольствие разгуливать по дому или в сопровождении индейца отправляться в лес; правда, ему не дозволялось уходить далеко от дома.

Индеец, судя по всему, был человеком молчаливым и необщительным, но временами впадал в красноречие и рассказывал мальчику легенды своего племени, а тот, будучи впечатлительным ребенком, наслаждался обществом своего друга независимо от его настроения и иногда записывал в дневник сказки индейца, который, судя по записям, регулярно выполнял для Элайджи некую работу «после того, как подавали ужин».

Примерно на середине дневника записи обрывались — Дьюарт обнаружил несколько вырванных страниц. И сразу шла запись, датированная семнадцатым марта (год не указан), прочитав которую Дьюарт оживился и принялся читать с возрастающим интересом, поскольку пропущенные страницы только усиливали загадочность последующих записей мальчика.

«Сегодня после занятий мы пошли гулять; падал снег, и Квамис куда-то направился в обход болота, а меня оставил стоять на пне, что мне очень не понравилось, потому что было бы лучше, если бы я пошел с ним; поэтому я слез с пня и пошел за Квамисом по его следам. Снега было много, потому что он падал всю ночь; вскоре я вышел туда, куда папа запрещает нам ходить, — к ручью, где стоит башня. Квамис стоял на коленях, подняв руки к небу, и произносил какие-то слова на своем языке, которого я не знаю, хотя и слышал его иногда. Я разобрал только слова «нарлато» или «нарлотеп». Я уже хотел его позвать, но тут он меня увидел, вскочил на ноги, подбежал ко мне, взял за руку и быстро повел прочь; я начал его спрашивать, кому он молился, и что делал, и почему не хочет молиться в нашей часовне, построенной белыми миссионерами для его племени; но он не отвечал и только попросил меня ничего не говорить папе, иначе его, Квамиса, накажут за то, что он нарушил запрет ходить на берег ручья. Только зачем он туда ходил, я не понимаю, потому что там совсем неинтересно — одни голые камни да вода; я бы туда ни за что не пошел».

В течение двух следующих дней ничего не происходило, но затем стало ясно, что Элайджа все-таки обнаружил проступок индейца и наказал его, но как именно, мальчик не упоминает. Затем следовали ничего не значащие записи, и вдруг снова — «запретное место»; на этот раз мальчик и индеец были захвачены внезапно налетевшей снежной бурей и заблудились. Они брели по снегу то в одну сторону, то в другую — в тот год снега было очень много, он закрыл землю толстым слоем и начал таять лишь в марте; снег слепил им глаза, и вдруг «мы пришли в какое-то странное место, и тут Квамис вскрикнул и потащил меня прочь, и тогда я увидел, что мы вышли к ручью, посреди которого был маленький остров из камней, а на нем стояла башня, только в этот раз мы подошли к острову с другой стороны. Как мы туда попали, я не знаю, потому что все время шли в обратную сторону, на восток, чтобы выйти к Мискатонику; наверное, мы заблудились из-за снежной бури. Увидев, как испугался Квамис и как поспешно потащил меня прочь от ручья, я стал его спрашивать, чего он испугался, но он отвечал, как и прежде, что «твой отец этого не хочет». Тогда я понял, что он не хочет, чтобы я ходил именно к ручью, хотя мне не возбраняется гулять в других местах; я даже могу дойти до Аркхема, вот только в сторону Данвича и Инсмута мне ходить нельзя, и еще в индейскую деревушку, которая находится среди холмов за Данвичем».

После этого записи о башне прекратились, однако появилось кое-что не менее интересное. Прошло три дня, и в дневнике появилась запись о внезапной оттепели, которая «освободила от снега всю землю». На следующее утро Лабан записал: «Я проснулся от странных звуков со стороны холмов — словно кто-то громко кричал. Я встал и подошел сначала к восточному окну — из него ничего не было видно; тогда я подошел к южному, и там то же самое; тогда я, собравшись с духом, вышел из своей комнаты, пересек зал и постучал в дверь папиной спальни, но папа не ответил; тогда я решил, что он просто меня не слышит, открыл потихоньку дверь и вошел в его комнату; я подошел к его постели и увидел, что папы нет, и вообще все в комнате было так, словно папы не было всю ночь; тогда я подошел к окну и увидел над лесом какое-то голубое и зеленое сияние, которое висело над холмами на западе. Я ужасно удивился, потому что странные крики тоже доносились со стороны холмов — жуткие вопли, так не могут кричать ни люди и ни животные; и тут я услышал — когда, дрожа от страха, стоял у полуоткрытого окна, — как этим голосам отвечали другие голоса, со стороны Данвича или Инсмута; они эхом разносились по всей округе, долетая до самых небес. Через некоторое время все стихло, и свечение над холмами погасло, и тогда я пошел спать; но когда утром ко мне пришел Квамис, я спросил его, кто кричал сегодня ночью, а он ответил, что все это мне приснилось, и что я сам не понимаю, о чем говорю, и что ни в коем случае я не должен об этом спрашивать у отца и вообще должен держать язык за зубами. Тогда я не стал рассказывать Квамису, что видел ночью, потому что он так трясся от страха, словно отец стоял рядом и слушал наш разговор. Я немного испугался за папу и хотел поговорить об этом с Квамисом, но он сказал, что папа спит; тогда я сделал вид, что забыл об этой истории, и Квамис успокоился и больше не казался испуганным».