Концерт. Путешествие в Триест - Хартмут Ланге

4

— Поговорите с ним, — обратилась фрау Альтеншуль к Либерману. — Он сейчас в своей комнате, но никак не решится остаться у нас подольше. Мне так хочется, чтобы именно он избавился от бремени воспоминаний о причиненной ему страшной несправедливости.

Она говорила о Левански с такой обеспокоенностью, что у нее на лбу выступили красные пятна. Она рассказала о прогулке по Тиргартену и о встрече с человеком, который постоянно попадался на ее пути и в чьем существовании Либерман сомневался, о человеке на мосту, который напрасно пытался их поприветствовать, и она уверяла, что если бы не эта встреча, то Левански гостил бы у них сколь угодно долго. А теперь, считает она, его словно подменили, он засел в своей комнате и не спускается, несмотря на то что она пригласила его этим вечером на чай, и вообще она уверена, что при первом же удобном случае он наверняка тайком покинет дом.

— Поговорите с ним, — повторила она, не выпуская из рук заварочный чайник, таким печальным и растерянным голосом, что Либерману пришлось сперва призвать ее к спокойствию. Затем он взял чашку с превосходным напитком и отпил глоток.

Довольно долго они сидели молча, пока тишину не нарушил какой-то шорох на лестнице. Казалось, будто кто-то хочет незаметно проскользнуть мимо дверей салона.

— Это он, — быстро произнесла фрау Альтеншуль, — и он намерен улизнуть.

Однако она обманулась. Левански вошел, извинился за опоздание, сел на диван довольно далеко от сервированного чайного столика, невзирая на то что фрау Альтеншуль указала ему на ближайший к себе стул, и попросил быть к нему снисходительнее. По его утверждению, он не может по вечерам пить ни чай, ни кофе, так как приходит от них в сильное возбуждение. Он сидел нарочито прямо, нога на ногу, упершись затылком в спинку дивана. Широко раскинув руки и обхватив подлокотники — жест, учитывая ширину дивана, не совсем изящный, делающий его фигуру несоразмерной, — он смотрел на фрау Альтеншуль и в то же время старался, чтобы в его взгляде нельзя было прочесть и намека на предупредительность. Все это говорило о том, что он нарочито сохранял дистанцию и не давал повода хозяевам думать, что он надел фрак ради них.

Фрау Альтеншуль была рассержена. Она считала, что у Левански не было оснований подобным образом отвечать на ее заботу, в конце концов ему должно льстить ее внимание. В голову лезли самые разные мысли:

«К чему этот фрак?! Он что, назло его надел, чтобы подчеркнуть, что его вынудили, что он готов, чего бы это ему ни стоило, выступить сегодня в концерте?!»

Ей захотелось поскорее уйти из комнаты. Выручил Либерман:

— Хорошо, что вы пришли. Мы хотели с вами поговорить.

И в свойственной ему манере беззастенчиво уставился на Левански.

— Понимаю, — продолжал он, — вы не хотите давать концерты. Мне тоже надоело все время писать картины. Рано или поздно, полагаю, надо будет положить этому конец. Все-таки я умер в возрасте около девяноста и, следовательно, имею право так говорить. Все, что мне отмерило время, я использовал. Но вы, молодой человек, — он сощурил глаза, чтобы получше рассмотреть Левански, который сидел в тени, — вы должны наверстать упущенную жизнь сейчас, после смерти, так как вам не позволено говорить о прожитых годах в навсегда ушедшем времени, неважно, были ли они счастливыми или нет.

У фрау Альтеншуль зародилось опасение, что Левански в силу своего возраста останется равнодушен к поучительным сентенциям старого художника. Но нет, они задели Левански, по-прежнему сидевшего прямо, раскинув руки в стороны. По крайней мере, его явно ошеломили последние слова Либермана о наверстывании жизни после смерти. Художник продолжал:

— Я слышал, вы повстречались в Тиргартене с призраком, в существовании которого я сомневаюсь. Фрау Альтеншуль и, как я теперь понимаю, вы тоже, не может отделаться от ощущения, будто ее убийцы ходят за ней тенью. Нынче мы сами превратились в тени и не можем причинить друг другу вреда. И если бы у фрау Альтеншуль не было, как и у вас, убедительных причин постоянно возвращаться к страшным воспоминаниям о совершенном над ней насилии, никто, поверьте, не увидел бы меня в салонном обществе с бокалом шампанского. Мне это всегда было противно.

Левански убрал руки с подлокотников, достал из нагрудного кармана платок и принялся протирать стекла очков. Одно из стеклышек выскочило из оправы, возможно, он слишком сильно надавил, но он отнесся к этому равнодушно и заученным движением — щелк — вставил его обратно, точно повторял эту операцию много раз.

— Да, мы берлинцы, — сказал Либерман, — но буду с вами откровенным: я не желаю, чтобы этот город пережил очередной расцвет после падения.

— Лучше всего, — вмешалась фрау Альтеншуль, — если бы тот процветающий Берлин, в котором живут мертвые, и вовсе был не Берлином. Попробуйте по крайней мере привести в порядок предложенный вам дом на Кёнигсаллее. На этом месте стоят отвратительные современные коробки, но вы не обращайте внимания.

К полуночи зарядил частый дождь, где-то вдалеке над городом громыхала гроза. Юго-восточный ветер принес тепло и весеннее настроение, которое разлилось в воздухе, несмотря на то что листва уже окрасилась в желтые и красные тона. Все дорожки были усеяны каштанами, и требовалось немало изворотливости, чтобы не наступить на мокрый орех и не поскользнуться.

Тем временем шквалистый ветер прекратился, не прошло и часа, как небо вновь прояснилось и похолодело, а от земли после теплого дождя поднимался пар.

Левански простился с хозяевами, заметив, что впредь — раз уж ему столь настойчиво рекомендовали Берлин — он предпочтет гулять в одиночестве, и напоследок попросил зонтик и направился на запад к Кёнигсаллее. Здесь царила тишина. Дуговые лампы, стоявшие на почтительном расстоянии друг от друга, светили слабо, и их не хватало, чтобы осветить улицы, особняки и высокие сосны. Вблизи фонаря капли все еще моросящего дождя превращались в сверкающее марево, но стоило сделать два-три шага в сторону, как наступала непроглядная мгла. Освоившись в темноте, Левански заметил, что в отличие от Фосштрассе здесь почти все дома стояли неповрежденными, будто массовые разрушения обошли это место стороной, лишь некоторые участки утопали в зарослях сорняков.

Он вспомнил, что жил здесь поблизости, неподалеку от озера, округлого и такого узкого, что через него, пожалуй, можно было перепрыгнуть. В тростниковых зарослях водились лысухи, стаи крякв и селезней с переливающимся шелковистым оперением. В ноябре с берегов озера поднимался туман. Левански припомнил, как тяжело ему давался Шопен, когда за окном изо дня в день разыгрывалась эта унылая картина, но он сыграл-таки Шопена по-особенному радостно, за что удостоился похвал.

«А деревья, — размышлял он, — могло ли кому-то прийти в голову, что под этими высокими, укрывающими от дождя кронами произойдет нечто окончательное и бесповоротное?»

Он остановился перед красиво оформленным входом в особняк, о котором говорила фрау Альтеншуль, и постарался прочувствовать разницу между возведенными в парке «коробками» и этим уже снесенным, но тем не менее стоявшим перед ним невредимым домом.

Он ступил на дорожку, усыпанную гравием. Справа под кустами сирени он обнаружил снятую с петель железную калитку, вероятно приготовленную для покраски, и рядом с ней позеленевшую от времени медную вазу, доверху наполненную дождевой водой. Слева от особняка раскинулся сад, окаймленный подрезанными вязами, и виднелась деревянная постройка, напоминавшая каретный сарай. Ворота были распахнуты, и когда Левански подошел, чтобы их закрыть — поскольку ветер задувал внутрь мелкие капли влаги с деревьев, — то увидел внутри автомобиль марки «адлер». С этой секунды его настроение переменилось. Если раньше ему казалось, что по всей зримой действительности словно прошла трещина, и он не представлял себе, как можно невозмутимо, по совету фрау Альтеншуль, переносить этот разделенный мир, то теперь в одно мгновение ему это удалось.

Домики, загораживавшие вид на сад, больше не вызывали у него интереса, равно как и мусорные ящики под алюминиевыми раковинами, расставленными у входов. Все его внимание приковывал автомобиль, и он вспомнил, как раньше, когда он только начинал публично исполнять этюды Шопена и уже мог рассчитывать, что талант принесет достаточно денег, ему страшно хотелось иметь такой же, и, несмотря на запреты, он снова и снова бежал в торговый павильон, где выставлялись на продажу машины, и сбивчиво от смущения и торопливости справлялся у консультантов, во что ему обойдется это удовольствие, если, предположим, он все-таки решится его купить.

Да, то были волнующие мгновения, когда радость жизни достигала такого накала, что ему, как человеку чувствительному, приходилось усилием воли сдерживать эйфорию, чтобы от нее, как нередко случалось, не стало дурно. Но ему было знакомо и другое чувство: после нескольких проведенных за роялем дней, иной раз без нормального сна и пищи, несмотря на изнеможение, порой отчаяние и потерю всякой надежды достичь желаемого, у него наступал такой душевный подъем и пальцы приобретали такую беглость, что, по его убеждению, и требовалось для придания секвенции нужной выразительности, и инструмент тотчас послушно выполнял его исполнительский замысел. В эти минуты его охватывало легкое головокружение и чудилось, будто он в концертном зале слышит аплодисменты восторженной публики.