Царь-Ужас - Геннадий Прашкевич

Часто после ласк Семен и Жанна просто валялись в постели.

Тоскующая по дому француженка, не умолкая, бормотала, нашептывала о своей далекой стране. Поначалу Семену французская речь казалась нелепым горловым клекотом, полным неясных носовых звуков. Одно время он считал, что Жанна простужена и не к месту предлагал клетчатый носовой платок, но потом привык, начал различать отдельные слова, а потом вообще многому научился. Жанна, очень откровенная в своих бормотаниях, считала, что французского языка Семен не знает, а потому и не думала, что он может ее понимать.

Но это было не так.

Цепкая память Семена постоянно работала, через полмесяца он понимал каждое слово любимой подружки. В любом случае, понимал гораздо больше, чем она думала. Просто по доброте душевной Семен старался не показывать этого француженке, чтобы уберечь дуру от душевных травм. К тому же с каждым днем Жанна нравилась ему все больше и больше.

Ну, а бормотание…

Да мало ли…

Одно время он считал, что Жанна вообще нашептывает ему про какой-то сумасшедший дом. Никак иначе быть не могло, ведь жили в этом доме настоящие сумасшедшие. Какая-то тетушка Розали, например, приобрела большие стулья, мраморные столы и кухонную утварь всего за сорок пять франков и теперь подает в маленьком кафе наваристый суп, пикантные сыры, закуски и, конечно, непременное «блюдо дня», ею самою изобретенное. Правда, напрасно гости стали бы просить добавку. Тетушка Розали, будучи социалисткой, сразу начинает орать, что ни за что не потерпит, чтобы какой-нибудь наглец съедал в ее кафе больше, чем на пять франков.

Может, Семен чего-то не понимал, но тетушка Розали казалась ему дурой.

Такими же дураками казались Семену постоянные гости тетушки Розали: некий Дэдо (грузин, наверное), приятель Жанны, и унылый приятель ее приятеля, имя которого Семен так и не смог запомнить. С приятелем и с приятелем приятеля Жанна надиралась в Париже каждый божий день. На десять франков (пять на каждого, не считая Жанну), качал головой Семен, можно было так сильно и не надираться. Конечно, существуют потребности, которые требуют сиюминутного удовлетворения, но все же…

– Они сумасшедшие? – не выдержал однажды Семен.

– Они художники, – гордо ответила Жанна. – Их ждет слава. Может, слава уже пришла к ним, а я все сижу в Японии. – И тревожно спросила: – Ты знаешь, что такое слава?

– Конечно, – ответил Семен уверенно. – На крейсере «Нахимов» служил комендор Ляшко. Мог выпить литр белой и не закосеть.

– Это слава, – согласилась, подумав, Жанна, – но маленькая. А настоящая слава, это когда тебя ругают во всех газетах.

– Я знаю, – кивнул Семен. – Когда кочегар Ищенко снес топором голову дракону с «Авроры», об этом писали в газетах. Но я тебе так скажу, – добавил он Рассудительно. – Я, например, сам одним пальцем поднимаю сто восемьдесят килограммов.

– Каким именно пальцем? – заинтересовалась Жанна.

Семен покраснел:

– Средним.

– Это тоже слава, – ласково согласилась Жанна. Она была маленькая и сладкая, а ее груди как раз приходились по ладони Семена. – Но я сейчас говорю о художниках. Они рисуют картины, которые потом не могут продать. Они так могут изобразить бифштекс, что потекут слюнки. Правда, настоящий бифштекс полезнее рисунка, – сказала Жанна, подумав. – Бифштекс можно нарисовать, но сыт им не будешь. У Дэдо, например, франки бывают так редко, что в Люксембургском саду он всегда сидит на общих скамейках, а не на платных стульях, как я люблю. Когда художники нюхают эфир, запах над мастерскими стоит такой, что любопытным соседям приходится объяснять, что так пахнет выдержанная абрикосовая настойка. В Париже за тридцать сантимов можно купить в аптеке большую бутыль эфира, – похвасталась Жанна. – Эфир хорошо усыпляет и не сковывает движений. Видишь много снов с чудесными сновидениями, правда, потом все болит. Так сильно болит, что можно выброситься в окно. А стекольщики стоят денег.

Семен слушал и кивал.

Его рука покоилась на нежной груди Жанны.

У Жанны были огромные притягивающие глаза, взгляд несколько исподлобья, капризные губы, но с Семеном она никогда не капризничала. Бедра и грудь Жанны волновали Семена, но он не ревновал. Эти сумасшедшие парижские художники, о которых она говорила, были очень далеко, к тому же от них действительно несло сумасшествием.

Тот же Дэдо.

Б ресторане Дэдо, как правило, заказывал рыбу, но не одну рыбу или порцию, а сразу, много маленьких рыбок. Они были посолены и поперчены, но, принимаясь за еду, Дэдо все равно густо посыпал рыбок перцем и солью, так ему, наверное, казалось вкуснее. Еще он таскал с собой какую-то книгу (Жанна не помнила – какую) и постоянно бормотал: «Белые волосы, белый плащ…»

– Ты знаешь, что такое стихи?.. – умелые пальцы Жанны начинали сладкую любовную игру, и Семену приходилось выдыхать обреченно: «Конечно», – хотя представление о стихах не шло у него дальше подлых частушек, которые на «Бородино» сочинял кок Лаврешка.

Впрочем, это было близко к тому, что рассказывала Жанна.

Прижимаясь к Семену, она нашептывала совершенно невозможные вещи.

Так получалось, что глупый Дэдо еще глупее, чем могло показаться с ее слов.

– Однажды я была на вечеринке, – нашептывала? Канна. – Там собрались приятели Дэдо и их подружки. Устроил вечеринку Андре, ты его не знаешь. Он длинный и неприятный, но хорошо целуется. Ему помогали Рене и Гишар, а Дэдо стоял на входе. Он приветствовал гостей и каждому вручал гашиш. Зеленые таблетки глотали как конфетки, – похвасталась Жанна, обволакивая Семена нежным голосом и умелыми руками. – Было весело, – нашептывала она, – решили сварить пунш. Поставили тазик посреди комнаты, наполнили ромом, но ром никак не хотел загораться. Тогда Дэдо плеснул туда керосину. Пламя взметнулось так высоко, что вспыхнул бумажный серпантин, которым была украшена комната. Никто не бросился гасить огонь, – счастливо нашептывала Жанна, еще тесней обволакивая Семена. – Все танцевали под треск пламени. А когда разгорелось слишком уж сильно, Дэдо меня увел. (Жанна все еще думала, что русский матрос не понимает ее клекочущего языка). Я тогда впервые оказалась в мастерской Дэдо. На пыльных стенах висели рисунки, сделанные углем. Ну, знаешь, такие грудастые женщины, которые всегда что-нибудь поддерживают. Он называл их кариатиды. Я думаю, я сама могла бы так рисовать, как он, просто надо догадаться удлинить глаза, голову, тело, чтобы человек на картинке выглядел как огурец. А на полу мастерской, – шепнула Жанна, – валялась каменная человеческая голова (Семен вздрогнул, ему тоже было что вспомнить.) Тоже очень длинная. Над правым глазом головы чернела трещина. «Эта глупая голова смотрит на нас, ты не накинешь на нее что-нибудь?» – спросила я. «Она не может смотреть, – возразил Дэдо. – Это парковая скульптура. Я создаю парковые скульптуры. Они специально ничего не видят, потому что у них нет зрачков». Я хотела упасть на низкую лежанку, но Дэдо схватил меня за руку. «Не надо туда, – сказал он. – Видишь, там паутина! Этот паук приносит мне счастье». Так я и позировала, – призналась Жанна. – Я позировала то стоя, то лежа на грязном полу рядом с этой ужасной парковой скульптурой. «Белые волосы, белый плащ…» – пробормотала она задыхаясь, и Семен понял, что раз она так много и так часто говорит о Дэдо, значит, за этим стоит что-то особенное.

– Ты спала с ним, – уверенно сказал он.

– Я ему позировала, – так же уверенно возразила Жанна. – Это важно для любого художника, чтобы ему позировали умело. Смотри, какое красивое у меня тело, – шепнула она, вытягиваясь. – Я позировала Дэдо… И Пабло позировала…

Слово «позировать» не нравилось Семену, но он терпеливо слушал, потому что хотел все знать о Жанне и о ее друзьях.

В Японии Жанна работала, а в Париже жила.

Друзьями Жанны в Париже были только мужчины.

Это потому, объяснила Жанна, что женщины в Париже – создания, как правило, жадные, глупые и не вполне нормальные. А она дружила с Дэдо и дружила с Пабло. Дэдо – аристократ, а Пабло носит нелепую рабочую кепку, из-под которой всегда торчит клок черных волос. Еще он любит дурацкие красные рубашки и заплатанные рабочие штаны. Может, у него талант, задумчиво шепнула Жанна, но это не повод одеваться таким образом. В мастерской Пабло всегда грязно, везде валяются глиняные африканские божки и ужасные анатомические муляжи. Пабло не любит пьяниц, объяснила Жанна, у него жесткое сердце.

Все равно Пабло она позировала.

А еще Жанна позировала какому-то сумасшедшему, который постоянно хотел покончить с собой. И позировала какому-то алкашу, который постоянно напивался с Дэдо и не мог отличить собственных работ от подделок. А еще к ней приставал Анри – конкретный старичок маленького роста. Его прозвали Таможенником. Не знаю, сказала Жанна, может, он, правда, работал на таможне. Несколько раз он завлекал меня в мастерскую и показывал странные картины с изображениями всяких жуков и трав, по-моему, он срисовывал их с открыток. А еще подолгу играл на скрипке. Это Жанне нравилось. Когда старичок играл на скрипке, она пила красное вино и ела фрукты, а руки у старичка были заняты и он не лез к ней, обдавая зловонным дыханием. У его дыхания был запах тлена, подтвердила Жанна и Семен подумал: значит, она, правда, позировала старичку.