Английское лето - Реймонд Чандлер

Не глядя по сторонам, она подошла к столику в углу, смешала виски с содовой — теплой, разумеется, — и повернулась ко мне со стаканами в руках.

У нее были сильные руки наездницы, совсем непохожие на изящные скульптурные формы Миллисент Крэндалл. Эти руки могли стиснуть с отчаянной силой, до боли. Удержать охотника над коварной изгородью, споткнувшегося — над зияющей пропастью. Казалось, что руки так сильно — до побелевших костяшек — сжимают стаканы, что хрупкое стекло вот-вот треснет.

Я по-прежнему неподвижно стоял рядом с огромной старинной дверью. Леди Лейкенхем протянула мне виски. От толчка жидкость затанцевала в стакане.

Ее глаза — о, эти неприступные, древние, непостижимые глаза! Они ничего не обещали, просто смотрели внутрь себя. Глаза были словно окно с секретом, открыть которое можно, только зная тайную пружину.

Где-то, в одном английском саду, сладко пах душистый горошек, нежились на припеке нектарины — то был иной аромат, иной мир.

Я неуклюже отвернулся и вставил ключ — размером с разводной — в замок, никак не меньше буфетной дверцы.

Неожиданно замок скрипнул, но мы не рассмеялись. Молча выпили. Не успел я поставить стакан, как она прильнула ко мне так неистово, что я чуть не задохнулся.

Ее кожа была свежа и горяча, словно полевые цветы на жарком весеннем склоне у меня на родине. Губы плавились от страсти. Рот раскрылся, язык жадно впился в мои зубы, а тело непроизвольно содрогнулось.

— Ну же, — пробормотала она задушенным голосом, не отрывая губ, — умоляю…

Остальное угадать нетрудно.

Не помню, во сколько я вернулся в коттедж Крэндаллов. Впоследствии мне пришлось вычислить точное время, но мои подсчеты вряд ли верны. Летом английские сумерки тянутся вечность. Старушка Бесси была на месте — из кухни раздавалось монотонное бурчание, словно муха жужжала в стакане.

Возможно, я даже к чаю не опоздал.

Я сразу пошел в гостиную. То, что я нес в себе, не имело ничего общего с победой или поражением, но в любом случае ему было не место рядом с Миллисент.

Разумеется, она стояла там. Ждала меня, прислонясь к легкой кружевной занавеске — неподвижной, как она сама. В воздухе не было ни ветерка. Казалось, Миллисент простояла так долгие часы. Я почти видел, как угасающий вечерний свет медленно скользит вдоль рук к тени в ложбинке горла.

Она молчала. В ее молчании мне чудилось что-то грозное. Неожиданно раздался ровный, мраморно-гладкий голос:

— Вы ведь любите меня уже три года, Джон?

В ее голосе было столько силы, столько страсти.

— Да, — ответил я. Было слишком поздно придумывать другой ответ.

— Я всегда знала. Вы хотели, чтобы я знала, верно, Джон?

— Наверное, хотел, — ответил я, поразившись хриплому карканью, вырвавшемуся из горла.

Бледно-голубые глаза смотрели безмятежно, как воды пруда под луной.

— Мне нравилось знать, — сказала она.

Я не шелохнулся. Просто стоял, словно врос в пол.

Внезапно в тишине и спокойствии зеленоватых сумерек ее хрупкое тело вздрогнуло от макушки до пят.

Снова наступило молчание. Я ничего не сделал, чтобы прервать его. Наконец она потянулась к потрепанному шнурку. В недрах дома звонок отозвался детским плачем.

— Ну, чаю-то мы всегда можем выпить, — сказала она.

Не помню, как вышел из гостиной, как бесстрашно, ни разу не споткнувшись, одолел лестницу. Я стал другим. Тихому маленькому человечку показали его место, и он легко с этим смирился. Все было кончено, все решили за меня. Человечек не выше двух футов, который беспомощно таращит глаза, когда его хорошенько встряхивают. «Положи его обратно в коробку, дорогая, и отправляйся на конную прогулку».

Наверху, где ступеньки заканчивались, я неожиданно споткнулся — и дверь спальни Эдварда Крэндалла тихо открылась от неведомого сквозняка.

Кровать поражала размерами и высотой — у местных было принято стелить не меньше двух пуховых перин. На кровати, словно собираясь откусить кусок перины, ничком развалился хозяин дома. Накачавшийся под завязку. Пьяный вдрызг. Рановато, даже для него.

Я стоял в неверном свете — уже не полуденном, но еще не вечернем — и смотрел на него. Здоровенный чернявый самец, привыкший побеждать. Надравшийся еще до наступления сумерек.

Ну и черт с ним. Я осторожно закрыл дверь и на цыпочках прокрался к себе в спальню, где умылся — вода ледяная, как наутро после битвы, — и осторожно спустился вниз.

Вопреки ожиданиям стол оказался накрыт. Она сидела за большим блестящим чайником и разливала чай. Рукава были откинуты назад, высоко обнажая белые руки.

— Должно быть, вы устали и сильно проголодались, — заявила она ровным мертвым голосом, напомнившим мне вокзал Виктория военного времени и бесстрастных англичанок у вагонов первого класса: пустые слова, произносимые такими же ровными, такими же мертвыми голосами. Слова, обращенные к родным лицам, которые им не суждено было больше увидеть.

Я взял чашку и половинку сдобной булочки.

— Он наверху. Пьян в доску. Хотя вы наверняка уже знаете.

— Знаю. — Рукав слабо качнулся.

— Уложить его? Или пусть околевает, где свалился?

Голова Миллисент дернулась.

— Джон… — Тон нисколько не изменился — все та же сводящая с ума ровность. — Прежде вы никогда так о нем не говорили.

— Я вообще старался обходить эту тему стороной, — заметил я. — Забавно. Он тоже не рвется со мной побеседовать. Однако я приехал. Люди порой ведут себя очень глупо. У вас тут дивно, но мне пора.

— Джон…

— Какого черта? Сказал же, уезжаю! Как протрезвеет, поблагодарите его от меня за любезное приглашение.

— Джон…

Надо же, назвала меня Джоном третий раз подряд!

— Вам не кажется, что вы ведете себя несколько странно?

— Это моя американская натура пробудилась от долгой спячки.

— Неужели вы так его ненавидите?

— К чему этот надрыв? Наверное, я не слишком хорошо воспитан. Простите старого приятеля — разумеется, я уложу его и отправлюсь подышать вашим славным английским воздухом.

Она больше не слушала. В глазах мелькнула догадка. Миллисент подалась вперед и быстро заговорила, словно опасаясь, что ее прервут:

— Все эта женщина из Лейквью! Леди Лейкенхем. Исчадие ада! Охотница за мужчинами. Они с Эдвардом встречались, а сегодня утром серьезно повздорили. Он в сердцах проболтался мне. Мы были одни в доме. Он так орал, что пролил на себя коньяк. Она ударила его хлыстом по лицу, а ее лошадь сбила Эдварда с ног.

Я перестал ее слышать. Щелчок пальцев — и я одеревенел. Словно события последних часов слились в один короткий миг и я проглотил его, как таблетку. Я чувствовал, как на моем деревянном лице застывает деревянная гримаса.

Даже здесь он меня обошел.

Она замолчала, пристально вглядываясь в меня через стол. Я смотрел на нее. Что мне оставалось? Те же светлые волосы, та же вечная грусть. Замедленные движения, тонкие изгибы предплечий, рук, запястий и скул, некогда сводившие меня с ума, а теперь казавшиеся неверными клочьями рассеявшегося тумана.

Кажется, я протянул чашку и она налила мне чаю.

— Охотничьим хлыстом, только вообразите! И кого — Эдварда! А затем заставила свою громадную лошадь сбить его с ног.

— Громадного жеребца, — уточнил я. — Он топтал Эдварда, как кучу грязного тряпья.

Мне показалось, Миллисент поперхнулась.

— У нее были на то причины, — не унимался я. — Она любит свой дом. Жаль, вы не видели, какой разгром учинил внутри Лейкенхем. Особенно не повезло парадной лестнице. Видите, не только вы несчастливы в браке.

Она и вправду поперхнулась, или я услышал сдавленный смешок? Словно придворный шут затаился за гобеленом, опасаясь гнева грозного короля.

— Я тоже знал ее. Близко.

Ей понадобилось изрядное количество времени, чтобы осознать смысл сказанного. Туземец в травяной хижине на Суматре успел проснуться и отмахать несколько миль по джунглям, всадник одолел бесконечную пустыню, а парусник сразился с дюжиной штормов у мыса Горн, спеша домой с долгожданными вестями.

Ее глаза расширились — громадные и неподвижные мутные зеркала. В них не было ни цвета, ни жизни.

— Он был с нею с утра, а я — после обеда. Разве не… — Я осекся.

Ничего смешного в этом не было.

Я встал.

— Простите. Впрочем, за что? Угодить к ней в сети было так легко. Мне жаль, хотя это пустые слова.

Миллисент тоже встала и медленно обогнула стол. Мы стояли очень близко, но не касались друг друга.

Она дотронулась до моего рукава — так легко, словно бабочка села на ткань. Я медлил стряхнуть ее руку.

Бабочка взлетела и замерла в воздухе. И снова опустилась на рукав.

— Давайте помолчим. — Ее голос был не громче биения легких крыл. — Вы и я, мы все прекрасно понимаем. Слова нам ни к чему.