Английское лето - Реймонд Чандлер

Я подтащил лодку к бревну за фалинь и распрямился, посасывая ушибленный палец.

Ни топота лошадиных копыт, ни позвякивания колец на конце мундштука я не слышал. То ли виной тому были прошлогодние листья, устилавшие берег, толи ее колдовская власть над благородным животным.

Я распрямился. Она была от меня на расстоянии девяти футов, не больше.

В черной амазонке и белом охотничьем галстуке, она сидела по-мужски на зловещего вида жеребце. Ее черные глаза улыбались. Молодая женщина была необыкновенно хороша. Я никогда раньше ее не встречал.

— Любите кататься на лодке? — осведомилась незнакомка с присущей моим соотечественникам бесцеремонностью, не имеющей ничего общего с простодушием. Судя по голосу, она была певчей птичкой. Американского разлива, сразу видать — хористочка.

Конь покосился на меня налитым кровью глазом, тронул копытом листву и замер, шевеля ухом.

— Ненавижу, — признался я. — Устанешь как черт, все руки в волдырях, а до дома еще три мили.

— Тогда зачем? Вот я всегда делаю только то, что хочу.

Она коснулась шеи жеребца рукой в длинной перчатке — черной, как ее амазонка.

Я пожал плечами:

— Что-то в этом есть. Физические упражнения. Нервы успокаивает. Нагоняет аппетит. Не могу придумать ничего умнее.

— А вы постарайтесь. Вы же американец!

— Я?

— Это очевидно. Стоило мне только увидеть, с какой яростью вы гребете, я сразу догадалась. К тому же акцент.

Наверное, в моем взгляде, обращенном к ее лицу, промелькнуло что-то алчное, но, кажется, это ее не смутило.

— Живете у Крэндаллов, в Бадденхэме, не так ли, мистер Американец? В нашем захолустье сплетни распространяются быстро. Я — леди Лейкенхем, из Лейквью.

Вероятно, что-то в моем лице изменилось — как если бы я вслух воскликнул: «А, та самая!»

Это не ускользнуло от ее внимания. Она вообще была приметливой и, кажется, видела людей насквозь. Как бы то ни было, ничто не шелохнулось в черных бездонных колодцах ее глаз.

— Красивый тюдоровский дом. Я видел издали.

— Взгляните вблизи — зрелище того стоит. Приглашаю на чай. Как вас зовут?

— Парингдон. Джон Парингдон.

— Джон — какое мужественное имя. Впрочем, скучноватое. Что ж, хоть какое-то разнообразие. В течение нашего недолгого знакомства я буду звать вас так. Хватайтесь за стремя, Джон, — несильно, чуть повыше железки.

Я коснулся ремня, жеребец заволновался, но она что-то проворковала ему на ухо, и он послушно побрел к дому, настороженно навострив уши — только кончики подрагивали, когда птичьи стайки проносились над кронами деревьев.

— Какой воспитанный, — заметил я.

— Ромео? Не всегда. Нам попадаются разные люди, верно, Ромео? И наши манеры могут меняться. — Она легко взмахнула коротким хлыстом. — Но вас это не касается, верно?

— Почем знать. Все может статься.

Она рассмеялась. Тогда я еще не сознавал, что смеялась она не часто.

Несколько дюймов отделяло мою ладонь от ее ступни. Сам не знаю почему, но мне захотелось к ней прикоснуться. Показалось, что ей самой этого хочется.

— Ваши манеры тоже весьма похвальны, — сказала она. — Это бросается в глаза.

— Рано судить. Порой они стремительны, как ласточки, а то неповоротливы, как волы в упряжке, однако редко выбирают верное направление.

Хлыст лениво просвистел рядом, не задев ни меня, ни вороного, который меньше всего ждал удара.

— Неужели вы со мной флиртуете?

— Вы наблюдательны.

Виноват во всем был вороной жеребец — внезапно он встал как вкопанный, и моя рука скользнула к ее лодыжке, где и осталась.

Всадница не шелохнулась. Жеребец застыл, как бронзовая статуя. Понятия не имею, как ей это удалось.

Медленно, очень медленно она перевела взгляд на мою руку.

— Вы сделали это намеренно?

— Еще как.

— По крайней мере в смелости вам не откажешь.

Голос ее донесся до меня словно откуда-то издали, точно эхо в лесу. Я затрепетал как лист.

Она медленно наклонилась. Теперь ее лицо оказалось почти вровень с моим. Ни единый мускул громадного конского крупа не дрогнул.

— Я могу сделать три веши, — сказала она. — Угадайте какие.

— Нет ничего проще. Ускакать, огреть меня хлыстом или просто рассмеяться.

— Кажется, я ошибалась… — Ее голос неожиданно сел. — Четыре.

— Ниже, мне не дотянуться до губ, — сказал я.

Глава 2

Дом появился внезапно — на склоне холма, ниже широкого травяного круга, бывшего когда-то римским лагерем. Никакого озера не было и в помине.

Местность поражала невиданной для Англии запущенностью: дом заплетен плющом, высокая трава устилает лужайки. За садом давно не следили, площадки для игры в кегли по колено заросли сорняками.

Сам дом из потемневшего от времени красного кирпича с выступающими тяжелыми окнами представлял собой образчик традиционной архитектуры времен королевы Елизаветы. Окна затянуты паутиной, жирные пауки — вылитые епископы — сонно выглядывали наружу, а остролицые щеголи в разрезных дублетах больше не взирали сквозь стекло сурово и непреклонно, чуждые неброским прелестям английской провинции.

Показались конюшни — заросшие мхом и тоже запущенные. Гном-конюх — ручищи, огромный нос и штаны для верховой езды — выступил из тени и принял поводья.

Она отступила назад, к кирпичной стене, и повернула к дому.

— Это не упадок, — заметила она, когда мы отошли от гнома, — а настоящее убийство. Он знал, как я люблю это место.

— Муж? — спросил я сквозь зубы, с ненавистью.

— Идемте к парадному входу. Лучший вид открывается с лестницы. Там муж особенно постарался. Сейчас вы увидите предмет его гордости.

Перед нами открылось обширное пространство, опоясанное подъездной аллеей. Посередине росли древние дубы. Грубо скошенная трава пожелтела. Дубы отбрасывали на изуродованную лужайку длинные крадущиеся тени, словно черные кривые пальцы ненависти. Тени, бывшие чем-то большим, чем просто сгустками тьмы, как тень в солнечных часах — всегда больше, чем просто тень.

На тихий дребезжащий звук колокольчика появилась старуха — древняя и скособоченная, как и гном. В Англии слуг не нанимают, они переходят по наследству вместе с домом. Старая ведьма без конца бормотала себе под нос на каком-то невразумительном местном диалекте, словно сыпала проклятиями.

Мы вошли внутрь, и хлыст снова взметнулся.

— Перед вами, — начала она (никогда бы не подумал, что ее голос может звучать с такой ненавистью), — его лучшая работа среднего периода, как говорят художники. Вообразите, сэр Генри Лейкенхем, баронет — а баронет это вам не какой-нибудь барон или виконт, — так вот, сэр Генри Лейкенхем, представитель одного из наших древнейших родов, и одна из древнейших в здешних краях лестниц как-то раз встретились при весьма неравных обстоятельствах.

— Хотите сказать, топор оказался нс так древен?

Перед нами открылась парадная лестница — вернее, то, что он нее осталось, — построенная с грандиозным размахом: для королевских особ, окруженных свитой в шелках и бархате, для причудливых теней, пляшущих на громадном деревянном потолке, для побед, триумфов и возвращений и лишь изредка для подъемов и спусков.

Широчайшая лестница несла на себе печать неумолимого времени. Одна только балюстрада стоила, вероятно, целое состояние, но теперь об этом, можно было только догадываться, ибо лестница превратилась в груду корявых, потемневших от времени обломков.

Прошло немало времени, прежде чем я обернулся. При одном упоминании ненавистного имени желудок до сих пор болезненно сжимается.

— Постойте, неужели вы до сих пор…

— О, так и было задумано. Это месть.

Старуха, бормоча, удалилась.

— Что вы сделали?

Она ответила не сразу.

— Я только надеюсь делать это снова и снова — всегда, — и чтобы слухи обо мне доходили до тех мрачных мест, где ему предстоит скитаться, — небрежно проронила она.

— Нельзя так думать! Не стоит…

— Вы мне не верите? Прошу вас, сюда. Взгляните на наших знаменитых — своим отсутствием — Ромни.

Вероятно, мы шли по картинной галерее, о чем свидетельствовали продолговатые бурые пятна на шелковой обивке стен. Наши шаги эхом отдавались от гулкого пыльного пола.

— Скотина! — проронил я, обращаясь к эху и пустоте. — Нет, что за скотина!

— Не притворяйтесь. Неужели вас это так сильно взволновало?

— Сказать по правде, не очень. Я притворяюсь.

За галереей оказалась оружейная. Узкая дверка вела к изящной спирали милой потайной лестнички. Мы поднялись по ней и наконец-то оказались в комнате, хотя бы частично меблированной.

Леди Лейкенхем стянула тяжелую черную шляпу, небрежно тряхнула головой и швырнула перчатки с хлыстом на скамью. Посреди комнаты высилась громадная кровать с балдахином — вероятно, на ней спал еще Карл Второй, и не в одиночку. Рядом стояло трюмо с обычным набором сверкающих бутылочек.