Неофит в потоке сознания - Александр Петров

Да видно правду говорят: вода камень точит. Той мягкой прозрачной водицей, которая в конец источила этот мощный утёс, являлась его жена и моя теща Зинаида Львовна, искренно и преданно ненавидящая мужчин вообще, тестя в частности и меня на всякий случай. О, мне по счастью досталась классическая теща из старинного анекдота: ворчливая, требовательная и властная. При этом она никогда ни за что не отвечала, нигде не работала и представляла из себя тип «латентной лентяйки», вполне комфортно устроившейся на шее начальственного супруга.

Проанализировав и тщательно сопоставив информацию из нескольких независимых источников, мне удалось составить следующую картину туманного прошлого Зинаиды Львовны. Родилась она «на брегах Невы» в театральной семье, закончила Ленинградский Институт Театра, Музыки и Кинематографии, где служили Мейерхольд, Штейнберг, Оссовский и – это имя вызывало у тещи особенно глубокое уважение – Всеволодский-Гернгросс; ей лично пришлось посещать занятия таких гениев, как Меркурьев, Товстоногов, Альтшуллер и Красовская; она сидела на одной скамье с Черкасовым, Симоновым, Толубеевым, Райкиным и Чирковым. После окончания обучения, Зинаида Львовна служила в Государственном драмтеатре «На Литейном», где – как она утверждала – в неё без памяти влюбился некий всемирно признанный гений сцены, имя которого, впрочем, тщательно замалчивалось.

Итогом бурного романа стала главная роль в нашумевшей постановке, позорный провал на премьере (разумеется, ввиду закулисных интриг агрессивных дурнушек-завистниц) – и поездка в Сочи, где брошенная гением актриса пыталась свести счеты с опостылевшей жизнью путём заплыва к самому горизонту с погружением в голубые морские пучины. Да вот незадача – вслед загорелой красавице с печалью в дивных очах увязался молодой и полный сил Алеша, который и воспрепятствовал реализации трагического плана, предложив вконец ослабшей Зиночке мускулистое плечо, в прямом и переносном смысле.

Таким образом, экс-ленинградка и неудавшаяся актриса стала московской женой перспективного инженера. Как водится в таких случаях, Зинаида Львовна при каждом удобном случае подчеркивала своё превосходство ленинградки-петербурженки над примитивными жителями древней столицы и аристократическую брезгливость к московской среде, как творческой, в общем, так и театральной, в частности. И если первая часть биографии сопровождалась восторженным придыханием, то завершающая – неисцелимой печалью рассказчицы и глубоким вздохом тестя: «Бедная девочка!» Скорей всего, где-то в этой пучине страстей, взлётов и падений, восторгов и отчаяния – таятся сокровенные ключи к раскрытию столь многозначного образа этой женщины, которая во мне вызывала противоречивое сплетение чувств уважения, снисходительности и неприятия. Я прожил у них в доме с полгода и всё это время каждый день терпел тёщины издевательства. Когда она поняла, что ей не пробить броню моего умилительного терпения, стала настраивать против меня свою дочь и мою жену Веру.

К моей радости, кончилась вся эта тихая домашняя война одним зимним вечером, когда жена ушла на кухню, и оттуда стали доноситься сначала нарастающее бормотание, от чего воздух в доме наэлектризовался, потом заискрило тонкими голубыми разрядами вскриков и, наконец, сверкнула молния и с некоторым запозданием резанул гром драматического вопля – в слезах влетела в комнату оскорбленная половина в пятнах крайнего возмущения на лице и выпалила: «Миша! Согласна! Миша! Переезжаем!» Перед этим я несколько раз предлагал ей занять пустующую квартиру армейского друга, уехавшего на три года заграницу, представляя жене будущее проживание на новом месте виде тихой гавани с желанной тишиной, покоем и медовым новобрачным уединением. …И настороженно ожидал нечто похожего, потому что тогда у Веры по лицу промелькнула мечтательная улыбка, и она даже сказала: «Помнишь, как было тогда, в Лазаревском». Но не сразу решилась Вера на переезд, вязкая трясина налаженного быта в привычных условиях отчего дома держала нас в плену, пока не разразилась эта судьбоносная кухонная гроза. В тот же вечер, не позволив жене опомниться и дать задний ход, я выскочил из дому, поймал такси, и мы с Верой в тот же вечер съехали на дружественную квартиру. Но как бы там ни было, продолжали приезжать в родительский дом, где наша пятнадцатиметровка сохранялась нетронутой, как мемориальный музей-квартира, и даже книги, вещи, статуэтки оставались на прежних местах, не смотря на то, что влажная плановая уборка осуществлялась тут всё так же неукоснительно, дважды в неделю.

Вышеупомянутая Верой поездка в Лазаревское стала для нас какой-то отправной точкой нового семейного откровения. После свадьбы потянулись месяцы, когда Вера отсиживала перед телевизором с родителями традиционные ежевечерние три часа, я томился в одиночестве в нашей комнате с книжкой в руках, и только по ночам случались редкие часы взаимной нежности, да и то с постоянным прислушиванием к звукам, доносившимся из-за двери, где как нарочно начинались полуночные хождения родителей то на кухню, то в туалет.

К лету я накопил достаточную сумму, чтобы провести отпуск где-нибудь подальше от родителей, так надежно пленивших мою ненаглядную. Стоило заикнуться о возможности отпуска, на меня от друзей посыпались «адреса, явки и пароли» нескольких обжитых ранее мест на берегу Черного моря. Из множества вариантов в качестве места постоянной дислокации мы выбрали комнату в Лазаревском, потому что в доме имелся телефон, а значит, можно предупредить хозяев и поехать с гарантией; потому что комната имела отдельный выход минуя двор прямо на улицу, к тому же комнату эту для себя на свои деньги пристроил к частному дому мой друг с уговором, что селить туда отдыхающих можно лишь тогда, когда он или его друзья отсутствуют. Уже в поезде между Верой и мной стали складываться особые отношения: мы друг за другом ухаживали так заботливо, будто к нам вернулся медовый месяц, новизна чувств и предчувствие близкого счастья, которое просто обязано наступить, стоит поезду с грохотом пролететь Туапсинский туннель и нам ослепнуть после темноты от неожиданного сияния южного солнца и ртутного сверкания морской воды.

На целый месяц мы превратились в шаловливых беспечных детей, которым всюду интересно; радовались всякой мелочи: теплому морю, высокому небу, близким горам, сочному шашлыку, сладкой домашней изабелле, переполненному людьми пляжу и нашей комнатке с отдельным выходом прямо на узкий переулок, ведущий к морю. Накупавшись до ломоты в мышцах, назагоравшись до пузырей и вечернего озноба, наевшись фруктов до оскомины, а шашлыков до изжоги, мы вконец уставшие, вяло доплетались до нашей лесенки, с трудом поднимались наверх и падали на кровать. Но там, в кровле пристройки имелось замечательное окно в небо – стеклянный люк, сквозь который мы зачарованно разглядывали прозрачные белесые облака, плывущие в небесной синеве или невероятно огромные яркие звезды на черном велюре южной ночи.

Ни с того, ни с сего, в омуте немощной истомы вскипал мощный гейзер, нас подбрасывала неведомая сила, откуда ни возьмись в усталые тела вливалась энергия, и мы бежали в ночь, чтобы погружаться в черную морскую воду, бродить по асфальту набережной в переливах ночных огней, под мерный шелест жемчужной морской пены, в ароматах тропических цветов, жареного мяса и душистого кофе. Мы облазали горы, удивляясь спрятавшимся в густой зелени санаторным корпусам, крохотным ботаническим садам с диковинными растениями, собранными с дальних тропических стран, забирались к телевизионной вышке, за несколько рублей проходили на охраняемую территорию и с крутого обрыва, вцепившись от парализующего страха высоты друг в друга и в зеленую гриву висящего над пропастью дерева, разглядывали и фотографировали панораму городка, расчерченную на квадраты улицами, автострадой и железной дорогой; сверкающее море с кораблями, лодками, яхтами и парящих вровень с нами птиц и пену облаков. Мы купались в серебре восходов и золоте закатов, сидели там и тут за столом с незнакомыми людьми из разных городов, слушали истории человеческих жизней – и непрестанно пили густое вино тропических ночей, полных сладкой ароматной неги, пульсирующего зеленоватыми всполохами полёта светлячков, стрекотания цикад, шороха ленивых черепах и вздохов невидимых сонных птиц. Самое главное – мы чувствовали себя абсолютно свободными беспризорниками, неподотчетными никому; нам никто не портил настроение, никто не заставлял делать что-либо против нашей воли, а наши желания всегда совпадали, и слово «нет» исчезло из нашего лексикона.

Наверное, земной рай не являлся бы таковым, если бы не логическое изгнание из его райских кущей в хаос смертный. Причем, это случалось не единожды: мы блаженствовали, скажем, днём, а к вечеру или приходили болезненные ощущения или в наш единодушный тёплый мирок врывалось ледяное поветрие – таким образом нас, то изгоняли из рая, то вновь возвращали обратно, а нам оставалось лишь вздыхать при этом: что ж поделать, таковы реалии неустойчивого Эдема в условиях планеты Земля.