Рэкетир Мишка - Александр Венгеровский

I

Это было давно – в конце семидесятых. Трудно сейчас представить, что были времена, когда журналистам не присылали кейсов с бомбами, не убивали депутатов на пороге собственного дома и не отравляли банкиров солями кадмия, вложенными в телефонные трубки. Да и банкиров тогда не было, а были просто работники одного на всю страну банка и убивать их не было никакого смысла, потому что они ни дать, ни отобрать не могли ни одной копейки. А про рэкетиров и слыхом никто не слыхал. И если бы какая служба общественного мнения… Да полно! Какие же тогда были службы общественного мнения! Ну гипотетически: если бы кто-то вздумал провести опрос, то вряд ли во всём огромном Советском Союзе нашёлся умник, который бы знал, что означает слово «рэкетир». Это сейчас спроси любого ребёнка, он не только ответит, но и с гордостью заявит, что сам, когда вырастет, обязательно станет рэкетиром. Вот какие успехи сделала у нас либеральная демократия по части свободы и просвещения!

В те годы и в совхозе «Сибиряк» никто не знал этого слова, но сейчас просвещённые совхозные жители с огнём местечкового патриотизма в глазах непременно объявят вам, что первый русский, советский рэкетир родился и жил именно в их совхозе, и даже покажут вам бедный его домик, на бревенчатых потрескавшихся стенах которого вместо памятной доски вы увидите только обвалившуюся глиняную обмазку да шныряющих древесных пауков на длинных пружинистых ножках. На дворе среди пёстрых проворных кур вы встретите и мать рэкетира – пожилую женщину с испитым морщинистым лицом, мутными глазами и вспухшими красными веками. Правую руку она всегда прячет за спину или в карман, или ещё куда-нибудь, потому что на ней не достаёт четырёх пальцев, которые она отморозила, проведя ночь в сугробе мертвецки пьяной.

Немногие сейчас помнят, что когда-то она была женщиной яркой, изумительной красоты, поломанной и погубленной безвременно и бессмысленно.

Здесь же можно познакомиться и с первым объектом отечественного рэкета – с директором совхоза Андреем Васильевичем Беляниным. Он, слава Богу, жив, здоров, мало изменился с того времени и по-прежнему директор, правда, уже не совхоза, а акционерного общества.

А в тот день, в начале августа 197… года, он заехал домой пообедать. Вылез из белой «Волги», зашёл в калитку, устроенную в высоком дощатом заборе голубенького цвета, вынул содержимое почтового ящика и, не глядя, сунул подмышку.

День был светлый и тёплый. По небу плыли уже совсем нелетние плоские облака, нечасто закрывая солнце. В палисаднике мальвы высоко – под самую крышу – поднимали белые, розовые, малиновые цветы; оранжевыми пятнами в тёмной зелени обозначились гроздья рябины, репейники буйно цвели лиловыми головками под забором, в огороде развесили желтые корзинки высокие подсолнухи, светлела на грядках капуста, а в доме пахло укропом, малосольными огурцами, а на столе стояла глубокая чашка полная крупными красными помидорами.

Андрей Васильевич пообедал. На обед был молодой круглый картофель, с нечищенной а соскоблённой кожицей, жаренная колбаса и салат из свежих огурцов и помидоров. Сын Славка оживлённо рассказывал о планере, собранном и склеенном лично им, о том, как здорово он сегодня летал на устроенных ему испытаниях.

Наконец Андрей Васильевич напился чаю, отдохнул минут десять и стал собираться назад на работу, обдумывая про себя как бы ему взгреть хорошенько нерадивого главного зоотехника. (Перед обедом заехал на вторую ферму, а там развал, разор, и никто ничего не собирается делать).

Андрей Васильевич надел снятый для обеда серый, без единой складки пиджак, взглянул в зеркало, причесал и без того гладкие седые волосы и удостоверился, хорош ли пробор.

Взгляд упал на тумбочку, где лежала сегодняшняя почта: «Правда», «Сельская жизнь», «Техника молодёжи» для сына и какое-то письмо. Вверху дважды подчёркнутое слово «местное» и дальше: «Директору совхоза «Сибиряк» Белянину Андрею Васильевичу» и снова дважды подчёркнутое: «лично в собственные руки».

Белянин вскрыл письмо и прочёл следующее:

«Если хочешь жить, сделай так. По дороге, как ехать на первую бригаду, проедь две клетки. Дальше начнутся овсы. С краю дороги увидишь баул. Поклади в него две тысячи рублей и немедленно уезжай. Деньги поклади сегодня ровно в десять часов вечера (время опять было жирно подчёркнуто). Если обманешь – тебе конец. Получишь жакана в лоб. Не вздумай ехать в милицию – у меня там друзья. Так что не дури, а сделай, как сказано – только тогда останешься жив».

–Это что за новости! – воскликнул он про себя, потирая лоб.

–От кого письмо? – спросила жена.

–По работе, – ответил Андрей Васильевич, засовывая его в карман.

Смутная тревога рябью пробежала по доселе спокойной директорской душе, и он слегка поёжился. Шуткой это быть не может – нет в совхозе людей, смеющих таким образом… Нет, вообще смеющих с ним шутить. А если даже шутка, всё равно шутника надо отыскать и навсегда отбить охоту к таким шуткам.

Андрей Васильевич вышел из дому, направился к калитке и вдруг подумал, что откроет её, а с улицы ба-бах – в упор! Да никак это страх! Надо же, а он и не знал, что умеет бояться.

Андрей Васильевич вышел со двора, сел в машину и покатил на работу. Стыдно! Надо забыть и вовсе не думать об этом письме. А не думать не получалось. Мысли сами собой возвращались к нему. Кто бы это мог быть? Врагов у него много, ещё больше недовольных, но чтобы кто-то был способен на такое… Убить его, директора! Вот народ! А в глаза: «Андрей Васильевич, Андрей Васильевич».

Он подъехал к конторе, утопавшей в зелени: берёзы, акации, клёны, рябины – его заслуга, он озеленил. Ко входу вела выложенная плиткой дорожка, вдоль которой стояло несколько скамеек. Деревья над ними смыкались кронами.

Он остановился у ограды, включил ручной тормоз. Лобовое стекло оказалось прямо против тёмной зелени рябины, возвышавшейся над забором. И опять он подумал, не целят ли ему из этой зелени прямо в лоб. В середину! Заболело это место, загудело в голове, будто и правда уже попали.

Всё-таки Андрей Васильевич был человек волевой. Он взял себя в руки. Но ощущение неприятное. … Будешь теперь думать, что из-за каждого угла, из-за каждого куста в тебя кто-то целится. Он, разумеется, не трус, но постоянно чувствовать себя на мушке… К тому же, если этот тип за две тысячи рублей готов убить его, то почему не сможет сделать что-нибудь нехорошее Славке или жене? Вздумает расправиться с ним, а попадёт в них? От этих предположений сделалось нехорошо. Надо ещё раз хорошенько прочитать письмо, может, мелькнёт какая мысль…

Андрей Васильевич достал письмо и прямо в машине, против грозной рябинки, вновь внимательно его прочитал. Как видно, писавший не очень грамотный и не очень умный человек. Это плохо. Дурак непредсказуем и на всё способен. В милицию, конечно, обязательно надо обратиться – на этот счёт у Андрея Васильевича не было никаких сомнений. Но кто этот аноним? Почему он требует две тысячи, а не десять или пятьдесят? Ах, ну конечно! Наверное, он считает, что директор, то есть он, должен ему именно две тысячи рублей!

Андрей Васильевич начал вспоминать, кому он мог задолжать две тысячи.

Армянскую бригаду недавно рассчитал, заплатил копейка в копейку. Да ни один армянин и не напишет, как в письме: «получишь жакана в лоб». Нет, это свой брат местный, из тех, кто пишет ему заявления: «Прошу продать мне парасёнка. В прозьбе прошу не отказать».

Так, ещё кто может быть? Месяц назад с токарем у него был скандал, с приезжим. Как бишь его? Чагин, кажется. Великого специалиста из себя корчил. Двести девяносто рублей заработал за месяц. Естественно, он не подписал ведомость. Вызвал нормировщицу мехмастерской: «С каких пор, – спросил, – у вас токарь получает столько же, сколько директор?»

Она залепетала, что Чагин работал в две смены, что у него шестой разряд. Он, конечно, не стал её слушать: «Возьмите наряды и переделайте, чтобы не больше двухсот».

На другое утро прибежал ужасно злой Чагин: «Я хочу корову купить, я после работы оставался!» – «Ну и что, что оставался?» Позвонил в бухгалтерию: «Ну-ка, принесите его наряды.… Какая у тебя тарифная ставка? Смотри, везде пятьдесят три копейки. Так что это ты, пятьсот часов в месяц выработал? Ишь, Стаханов нашёлся!» А Чагин: «Я пятнадцать лет на заводе проработал. Я за счёт мастерства ваши нормы и в четыре раза перевыполню! Я на вас в суд подам!» – «Послушай, мастер, и запомни хорошенько: здесь в совхозе я тебе и прокурор, и судья, и народный заседатель. Подавай в суд, а я напишу приказ о пересмотре норм времени. Ты знаешь, когда эти нормы писались? Двадцать лет назад. Смотри, и другим передай: будете наглеть, я вам такие нормы сделаю, и за три смены на двести рублей не наточите».

Чагин ушёл злее чёрта, но в суд не подал.

И всё же это не Чагин. Во-первых, девяносто рублей, а не две тысячи. А, во-вторых, Чагин человек городской и тоже не напишет: «деньги покладёшь». Хотя, кто знает, он же его по русскому языку не экзаменовал. Значит, зацепки нет. Кто же этот гад? Закипел от ярости: какая-то дрянь, не выучившаяся даже грамоте, смеет его пугать: «если поедешь в милицию…». Конечно поедет, непременно поедет. Вот сейчас только даст расчехвостку главному зоотехнику – и поедет.