На перепутье - Владимир Волосков

В то же мгновение в воздухе мелькнула щуплая фигурка, с громким всплеском ахнула в воду, и вскоре отрывистый, резкий голос Евдокимова пролаял:

— Егор, веревку!

Начальник подхватил судорожно барахтающегося Гошку и, отгребаясь одной рукой, с большим трудом удерживал его на поверхности. Я перестал орать и заметался по лодке.

— Помочь?

Но мне не ответили. Обычно медлительный, Егор удивительно быстро и ловко забросил в воду веревку и уже вытягивал из реки ухватившегося за нее Евдокимова с повисшим на его руке ошалевшим от страха Гошкой.

— Так откуда я знал, что он плавать не умеет. Я думал… — виновато оправдывался я после. — Кто его знал…

— У страха глаза велики, вот и запамятовал… — с философской рассудительностью заметил Егор, сматывая веревку, а Евдокимов посмотрел на меня таким взглядом, что от жгучего стыда я готов был провалиться сквозь землю. «Уйду… Сегодня же. К черту!» — категорически решил я, стараясь не смотреть на разнесчастного Гошку. Но, конечно, не ушел. Еще не хватало, чтобы обо мне сказали, будто я перепугался и удрал с рискованной работы.

ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ

К моему удивлению, насмерть перетрусивший Гошка тоже не перевелся из гидрометрического отряда. Он, кажется, влюбился в нашего неказистого на вид начальника и готов был лезть по его приказанию, несмотря на водобоязнь, Хоть на дно реки.

— Наш Петрович — сила! — беззастенчиво расхваливал он Евдокимова. — Ты думаешь, он только гидрометрию знает? Дудки! Он — инженер-гидрогеолог. Да еще какой! Его настоящее дело — гидрогеология. А гидрометрией ему так… поневоле приходится заниматься. Потому что в партии этим делом больше руководить некому. Специалистов нет.

Я и вправду заметил, что, бывая на поисковых участках, Евдокимов сразу как-то ободрялся, становился более подвижным и даже чуть веселым. Пока мы медленно тащились за подводой, он успевал обегать несколько буровых вышек, посмотреть керны — толстенные, почти в обхват, цилиндрические столбики породы, поднятые из скважин, полистать буровые журналы. Особенно долго он задерживался около насосов, ведущих опытную откачку подземных вод из широченных гидрогеологических скважин: замерял дебит, придирчиво рылся в журналах, выискивая что-то, сам измерял уровень воды в скважинах, в которых проводились опыты. И дежурные коллекторы на вышках, и наблюдатели на опытных откачках относились к нему с уважением, с готовностью выполняли любое указание. Это как-то не вязалось с моим нелестным мнением о своем начальнике, и я поэтому, пожалуй, стал внимательнее прислушиваться к его неторопливым беседам с Гошкой.

— А для чего это воду из скважины качают? — спрашивает Гошка.

— Чтобы определить, насколько обводнено месторождение на данном участке, какова водообильность пород, их водоотдача.

— А для чего это?

— Если, к примеру, мы начнем проходить здесь шахту, — скрипуче и терпеливо пояснял Евдокимов, — то будем знать, какой приток воды ожидать на разных глубинах при проходке ствола. Отсюда, значит, заранее рассчитаем мощность насосов, необходимых для водоотлива. Чтобы проходчиков и технику не погубить…

— Видал! — восхищенно говорил мне потом Гошка. — Голова!

Погожее летнее утро расплескалось над лесистыми хребтами праздничной синевой неба, подзолоченного теплыми лучами поднявшегося из-за гор солнца. Наш маленький караван неторопливо двигается по раззелененному взгорью, и я могу сколько угодно любоваться расцвеченной солнцем красой горного, лесного края. Под порывами легкого ветерка о чем-то тихо перешептываются березы, а земля, укрытая зеленым покрывалом лугов, сверкает сочными травами, радует глаз обилием цветов и ягодников.

Хорошо! Кажется, в это утро я впервые открыл и понял красоту и обворожительную неповторимость уральской природы. Я иду позади всех и в изумлении смотрю по сторонам, как истый городской житель восторгаясь по-новому открывшейся прелестью земли.

Рано утром прошел небольшой дождь, и воздух сейчас напоен такой свежестью и таким ароматом, что, казалось, делает меня каким-то легким, почти невесомым. Я иду, жадно вдыхаю эту не похожую ни на что ароматную свежесть и безотчетно радуюсь тому, что я здесь, что я могу все это видеть и чувствовать. Сейчас меня не расстраивает даже то, что я в «гидрометрии» и в подчинении у Евдокимова.

Как такое состояние называют поэты? На уроках литературы, помнится, нам часто зачитывали пейзажные зарисовки из произведений классиков. Ерунда! Бумажные восторги! Этого ничем не опишешь, это можно только чувствовать.

В памяти почему-то воскресают стандартные эпитеты, много раз слышанные и навсегда усвоенные. «Воздух… чистый, прозрачный, ароматный, благоухающий, бодрящий…» Чепуха какая! Не то! Привставая на цыпочки, я вытягиваю шею в сторону расплеснувшихся под нами, в долине, лугов и стараюсь понять, чем так напоен воздух. Дышу долго и старательно. Нет, не поймешь.

Дядя Егор сидит на телеге, небрежно придерживая провисшие вожжи, и смотрит на меня. Моя поза, ясное дело, забавляет его.

— Что, дух по нраву? — вдруг спрашивает он.

— Ага… — признаюсь я. — Здорово хорошо!

— А как же, — убежденно бормочет Егор, тоже оглядываясь на луга. — Клубничное время… Как же иначе.

Клубничное! Я опять принюхиваюсь. Ну да! Конечно же! В воздухе разлит тонкий, пряный запах вызревающей клубники. Я радостно хохочу от этого открытия, вприпрыжку иду по обочине дороги и рассказываю Егору о невежестве знаменитых классиков. Он понимающе кивает, бормочет что-то и с глубокомысленным видом закуривает. Табачная вонь, как удар палки, отгоняет меня от телеги. Я, кажется, даже фыркнул при этом, и Егор с девственным изумлением рассматривает мою сморщенную физиономию. Нет, сердиться на него я не в состоянии. На него сердиться невозможно. Я только отхожу в сторону.

А щедрое солнце по-прежнему льет на нас золотое тепло. Я бреду по маслянистой, густой траве, и все мое существо, существо урожденного горожанина, протестует против такого бесхозяйственного использования этого жаркого золота, льющегося на нас из прозрачной синевы неба. Я скидываю с себя одежду и остаюсь только в трусах. На ногах у меня сапоги. Широкие раструбы их больно трут голые икры, но что ж такого… Зато солнце! Разве упустишь такую возможность позагорать!

Деревенские жители удивительно пренебрежительно относятся к солнцу. Им и в голову не придет принять солнечную ванну. Вон Егор с Гошкой и не думают раздеваться. Дядя Егор сидит в своей рабочей, добела выгоревшей гимнастерке и опять удивляется на меня. В глазах его можно прочесть: «Чудной же народ эти городские… Будто и солнца не видывали».