Последний шаман - Алексей Ерошин

Николай приставил заряженный инъектор к бедру собаки и нажал гашетку. Раздался негромкий хлопок, Качи даже не проснулся.

— Видишь, как просто? Если хочешь, можешь делать это сам. Тебе будет приятно помочь Качи.

Старик ласково потрогал тёплый прибор и согласно кивнул. Потом облегчённо вздохнул и принялся подновлять костёр. Снова набив чайник снегом, он пристроил его над огнём и присел поближе к спящей собаке, уложенной в спальный мешок Николая.

За суетой они не заметили, как ветер утих, и теперь снег падал большими пушистыми хлопьями. Николай оттирал им забрызганный кровью рукав комбинезона. Старик задумчиво посапывал своей трубкой, временами вздыхая и скорбно покачивая головой в такт своим невесёлым мыслям. Николай тихонько потряс его за рукав:

— Что–то не нравится мне твоё настроение. Тебе надо расслабиться. Хочешь, плесну немного спирта?

Старик согласно кивнул:

— Налей вот столько, два пальца.

Николай достал фляжку. Понюхав спирт, Улькан снова вздохнул:

— Мало–мало винки выпью. Грустить буду. Ничего, сегодня можно, — поморщившись, выпил и закусил вяленой олениной.

— Зачем же грустить, всё образуется, — мягко улыбнулся Николай, — Качи обязательно поправится.

Но старик снова покачал головой:

— Ты, однако, не понимаешь… Мой отец был шаман. Мой дед был шаман. Все мои предки так. Они все говори с духами. Потом приди ты. У тебя нет священной шубы. Нет шапки. Священный бубен тоже нет. Но ты сильнее смерти, а значит, сильнее Харги. Злой дух боится тебя. Ты прогнал его. Ты самый лучший шаман. Зачем теперь старый Улькан, если не надо бить в бубен, плясать священный танец? Надо только брать умную вещь. Харги боится её, не живи рядом. Внук Василий правильно говори, Улькана надо сади в большой музей, где старые вещи. Век его давно кончился, опыт его не нужен. Вот и грустно ему от этого…

Старик отстегнул от пояса деревянного божка и без сожаления бросил в огонь:

— Уходи, Тугэт, ты больше не нужен Улькану. Совсем мало удачи видел он от тебя. Умные вещи приносят больше удачи. Они помогли Качи. Теперь они будут помогать Улькану.

Пламя немедля охватило пропитанную жиром фигурку идола. Он в минуту почернел и обуглился, но долго ещё укоризненно пялился раскалёнными медными глазками из глубины костра.

Старая скрипучая сосна на берегу вдруг застонала под тяжестью снега и со страшным треском и грохотом рухнула в ельник.

— Ты не очень погорячился? — осведомился Николай.

— Не надо его жалей. Он стал совсем ленивый. Перестал посылай удачу. Так бывает, когда слишком старый. Такой никому не нужен. Совсем как Улькан.

— Что ты себе выдумал, это вовсе не так! — горячо запротестовал Николай, — Такой человек, как ты — на вес золота. Потому что ты — последний шаман, последний носитель древней культуры. Каждое твоё слово — драгоценный камень для науки! Культура вашего народа не должна умереть!

— Один человек не моги нести всю мудрость предков, — возразил Улькан, — Эвенк давно бросал свою тропу, живи, как все люди, хорошо. Не умеет поймать орон, олень, не умеет запрячь. Зачем олень, есть метро. Есть ракета, лети далеко, на Луну. Мои внуки там. Еду добывать — иди магазин. Вокруг много умных вещей. Духи боятся, не помогают. Зачем помогать, всё есть. Мой народ давно умер, как мой язык.

Николай вздохнул:

— Прости, старик… Мы слишком грубы и торопливы, а твой мир хрупок, словно весенний цветок. Наступишь походя, ненароком — и нет его…Я ничем не могу тебе помочь. Я могу лишь попытаться сохранить то, что ещё осталось. Для этого я здесь…

Фары снегохода давно потускнели, опустошив аккумулятор, и темнота снова подкралась к самому костру. Николай хотел встать, чтобы их выключить, но вдруг почувствовал, как невероятно, смертельно устал. Свинцовая тяжесть опутала ноги. Стало трудно дышать, словно огромный зверь, подошедший сзади, навалился на спину, встав на плечи тяжёлыми мягкими лапами.

— Что–то мне нехорошо, — поморщился Николай, смахивая со лба крупные капли пота, — Я, пожалуй, прилягу…

В четыре утра снег почти перестал идти. Тучи поредели, пропуская рассеянный лунный свет, и тьма превратилась в сумерки. Силуэты елей проявились на фоне посветлевшего неба серыми пятнами, без чётких контуров и теней.

Улькан аккуратно смёл снег с приборной панели снегохода и долго вспоминал, какую же клавишу трогал Николай, говоря по рации. Наконец, выбрав, нажал. Словно ветер в прибрежном ивняке, зашуршал, зашелестел эфир.

— Кто–нибудь там, говори мало–мало, — позвал Улькан, — Или все давно спи?

— Принят вызов от седьмой этнологической экспедиции. На связи дежурный робот. Через меня вы можете оставить сообщение для диспетчера или заказать необходимое оборудование, — чуть слышно отозвалась рация, — Можете также отправить телефонограмму.

— Послушай, однако, Нюкуландя совсем плохо, — пожаловался старик, — Весь горячий, всё время говори, ничего понимать нельзя. Меня узнавай не моги. Его совсем Харги забирай. Бубен нет, шапки тоже нет, камлать никак нельзя. Улькан совсем ничего сделать не моги.

— Прошу вас подождать, — едва слышно прошелестел динамик рации, — Запрашиваю базу данных по седьмой экспедиции.

Улькан приложил ухо к холодной сетке динамика.

— Ввиду долговременного контакта с холодной водой подозреваю крупозное воспаление лёгких, — продолжал робот на пределе слышимости, — Высылка медика невозможна всвязи с потерей координат. Ваш маяк не работает по неизвестной причине. Сигнал вашей рации слаб и нестабилен, поэтому не поддаётся пеленгации. Рекомендую…

Улькан несколько раз пощёлкал клавишей связи, надеясь услышать ещё хоть слово, но рация упорно молчала.

Николай всё так же тяжело и хрипло дышал, изредка облизывая сухие губы. Старик напоил его отваром брусничника, найденного под снегом. Больной бессознательно проглатывал этот подслащенный чай, глядя в полог палатки пустым невидящим взглядом.

— Пей мало–мало, — говорил старик, — Улькан не дохтор, другое лекарство не знает. Его шапка в реке, бубен тоже. Как ему камлать, гнать Харги? Улькан больше не шаман… Вокруг много умных вещей, чтобы прогнать злой дух, но они не служат старому Улькану…

Такие речи приятно слушать Харги. Приятно видеть сгорбленного несчастьем старого шамана. Хоть глаза человека видят совсем не так, как привык Харги, он давно умеет смотреть на мир чужими глазами. И горе тому, в кого вселился Харги. Волк перестанет есть, низко нагнёт большую голову, побежит, захлёбываясь белой пеной, сам не зная куда, бросаясь на встречных–поперечных, да и просто на пни и коряги, терзаемый безотчётным бешенством, пока не упадёт, бездыханный. Сам медведь, таёжный хозяин, покинет нагретую берлогу и будет бродить бесцельно по округе, тощий и злой, растеряет свою силу и умрёт от голода. Что может поделать с Харги слабый старик? Пусть вздыхает над своим недвижным спутником, нагибается к изголовью, мочит иссушенные жаром губы, заглядывает в глаза. Он не увидит в них Харги. Харги уже прочно поселился внутри Николая, растворился в крови, проник в каждую клетку. Теперь ему недолго ждать своего торжества.

Когда запищал зуммер в чемодане с красным крестом, Улькан от неожиданности вздрогнул. Потом вспомнил, что настало время делать инъекцию Качи. С момента рокового выстрела прошло уже шесть часов. Улькан задумчиво погладил гладкую пластмассу инъектора и достал нож.

Харги внимательно следил за стариком, покуда не находя в его действиях никакой опасности. И белый продолговатый предмет в его руке почти не насторожил Харги. Когда Улькан, осторожно орудуя ножом, вспарывал рукав комбинезона Николая, обжигаясь о колючие искорки на концах перерезанных проводов, Харги проявил любопытство. Он встревожился лишь тогда, когда белый предмет с глухим хлопком впрыснул в плечо Николая дозу пенициллина. Но было уже поздно. Заметался в испуге Харги, забился в мелких судорогах, в лихорадочной дрожи, ускоряя кризис. Уставший от бесплодных попыток вырваться на свободу, обездвиженный, затравленно замер, с ужасом чуя, как с каждой минутой навсегда теряет свои чёрные силы…

Улькан выплеснул из кружки остатки чая и отряхнул с коленей галетные крошки.

— Ты хорошо спи, однако, — сказал он, указав мундшуком своей трубки на солнце, поднявшееся высоко над перевалом, — Теперь будет совсем хорошо, много здоровья.

Был лёгкий морозец. Николай стоял у палатки, чуть пошатываясь, и счастливо щурился на яркое, совсем уже мартовское солнце. Качи, выбравшийся из спального мешка, поднял голову и приветственно застучал хвостом по снегу.

— Ты представляешь, — сказал Николай, — Маяк просох и заработал. Сейчас мы заведем снегоход, зарядим аккумулятор и закажем с попутным почтовым малиновое варенье к чаю. И еще новый комбинезон, а то левый рукав теперь совсем не греет.