Чушь собачья - Евгений Лукин

– Не смей называть меня Бобиком! – взвизгнул он. – Сколько раз можно повторять? Меня зовут Боб! Боф и только Боб! Это официальная кличка! Так что будь добр!..

– Ну вот, обиделся! Я ж ласкательно! Ну, хочешь – меня Ратмириком назови…

– Приятного аппетита, господа кобели… – послышался с лестницы мелодичный, хотя и несколько жеманный женский голос – и под каменные своды погребка игривой походочкой снизошла мелкокудрявая миниатюрная блондинка. Вздернутый носик, челка – до бровей. – Опять грыземся? – великосветски осведомилась она.

Оба кобеля разулыбались. Секретарша Ляля пристально изучала исподлобья прикид незнакомки.

– Как там Джерри? – безмятежно продолжала та, словно бы не замечая, что стала объектом пристального внимания. – Ухо ему, надеюсь, сохранят?

– Сохранят, – усмехнулся Ратмир. – В крайнем случае пересадят от того, кто в него кинул…

– Ухо за ухо, – подтявкнул Боб. – Камневержец нашелся! Ох и освежуют его теперь! «Охранка» шутить не любит. Глядишь, и Джерри нашему кое-что со штрафа перепадет…

Беседа мило сошла на нет. Кудрявая блондиночка уселась напротив Боба, а Ратмир повел спутницу в дальний угол.

– Кто она? – тихонько поинтересовалась Ляля, когда они расположились за небольшим, но неподъемным с виду дубовым столиком.

– Кто? Мадлен? – рассеянно переспросил он, изучая меню. – Сучка…

Почувствовав неладное, поднял голову – и увидел, что глаза отстранившейся Ляли изумленно расширены.

– О господи! – сказал Ратмир. – Ляль! В данном случае никакое это не ругательство. Нормальный рабочий термин…

– Не понимаю… – холодно промолвила Ляля. – Нет, не понимаю. Когда мужик бегает голый на поводке – это еще ладно. Но когда женщина… Бр-р – Секретарша брезгливо передернула плечиками.

На лестнице стало шумно. Они обернулись. Под каменные своды неспешно спускались три волосатых гиганта.

– Да какой ты сенбернар? – басовито похохатывал кто-то из них. – У настоящего сенбернара, чтоб ты знал, фляжка должна с коньяком на шее висеть… Первый признак породы!

– Что будем заказывать? – вежливо осведомился незаметно подошедший официант.

Подвальчик помаленьку заполнялся. Время от времени Ляля украдкой оглядывала зал. За исключением нескольких весьма немногочисленных лиц, проникших в «Собачью радость» подобно ей по знакомству, большинство посетителей вело себя довольно раскованно.

– Каштанка – понимаю! Собака Баскервилей – понимаю! Но портрет Павлова – зачем?

– Как зачем? А условный рефлекс? Посмотришь – и сразу слюноотделение…

Оглашали свежий анекдот, обсуждали подробности лыцко-американского конфликта, интересовались состоянием Джерри.

– Кому череп пробили? Ему?! Ой! Держите меня четверо! Там царапинка одна на ухе. Вот такая. И все!

– Но я ж не сама придумала! Люди говорили…

– А ты им больше верь, людям!

Ледяную окрошку проголодавшиеся Ратмир и Ляля успели уплести задолго до прибытия мяса в горшочках.

– Дай-ка я все-таки взгляну, что они там понамаракали, – сказал Ратмир, разворачивая пробитую клыками газету. – Не возражаешь?

Ляля не возражала – и Ратмир склонился над «сусликом». Наморщил лоб, властно сложил губы, и лицо у него стало строгое, брыластое – как на службе. Двигались только выпуклые карие глаза.

Полстраницы уделили – солидно, солидно… И фотографии удачные: одна – в собачьей ипостаси, другая – в человечьей.

Кор.: Видел сегодня, как вас выгуливали. А где же медаль? Почему на ошейнике одна только бляха? Насколько мне известно, на Первом Всесусловском конкурсе «Кинокефал» вы удостоились почетного третьего места. Что это? Излишняя скромность или просто боитесь зависти ваших четвероногих коллег?

Рат.: Все проще. Честно говоря, медаль еще не отчеканили. Диплом – тут, на стенке, а медаль…

Ратмир издал недовольное ворчание. Зря. Вот это они – зря. Не хватало еще поссориться с устроителями! Ну-ка, ну-ка, дальше…

Кор.: Как?! До сих пор? А причины?

Рат.: Думаю, хотят отчеканить покрасивее…

Ну слава богу! Хорошо хоть догадался на шутку свести… А впредь, конечно, поосторожнее надо с господами репортерами. Шакалы… Тут Ратмир обратил внимание, что Ляля, кажется, недовольна его поведением, и, сложив газету, улыбнулся спутнице.

– У тебя с ней что-нибудь было? – внезапно спросила она.

– С кем? – удивился Ратмир. – А! С Мадлен… Успокойся. Она не в моем вкусе. Предпочитаю рыженьких худышек. Вернее – рыженькую худышку… – обворожительно уточнил он.

– Я имею в виду: в рабочее время, – пристально глядя ему в глаза, пояснила Ляля. – Когда хозяева развлекаться изволят… Как это у вас там называется? Вязка? Случка?

Ратмир выпрямился и отложил газету. Не так, конечно, как Боб, но тоже довольно резко.

– Ляля! – негодующе одернул он. – Ты что же думаешь: раз собака – то, значит, с ней можно обращаться как с бомжом? Собака – это…

– Звучит гордо? – не удержалась она.

– Да, представь себе, звучит! – С каждым словом Ратмир точно натягивал все туже и туже невидимый поводок. – Конечно, встречаются и среди нас ублюдки, но это же надо последний стыд утратить, чтобы на такое пойти! Все равно что заявиться сюда на четвереньках и в наморднике!

– В «Собачью радость»? А разве нельзя? Незримый поводок несколько ослаб.

– Да нет, можно в принципе… Пропускают-то – по бляхе. Просто существуют определенные правила приличия… Точно так же и со случкой.

– А прикажут? – тихо спросила она. Губы ее дрогнули.

Поводок натянулся рывком – и лопнул.

– Кто прикажет?! У меня в аттестате записано – боксер! А Мадлен – болонка! Нас вообще не положено вязать!

Появился официант и поставил на стол дымящееся второе.

Мрачный, будто на цепь посаженный, Ратмир высвободил завернутую в салфетку вилку, наколол кусочек мяса, но, взглянув на несчастное личико рыженькой секретарши, сообразил наконец, в чем дело. Ревнует, дурашка.

– Не бери в голову! – жизнелюбиво посоветовал он. – Если такое случится, одно заявление – на стол, другое – в суд, третье – в Общество охраны животных. Не расплатятся…

Ничуть не обрадовавшись услышанному, Ляля медленно-медленно развертывала салфетку.

– А с той боксершей? – напомнила она, не поднимая глаз.

Ратмир насупился, покряхтел.

– Н-ну… – сказал он. – Все-таки, согласись, боксерша – не болонка… И вообще! Что за наезды? Сама вон с директором…

Ляля вспыхнула.

– Я – секретарша! – с достоинством напомнила она. – Это часть моей работы!

– А это – часть моей! Помолчали сердито.

– Она здесь? – Ляля вновь осмотрела зал. Ратмир ответил не сразу. Погрустнел, развесил брылы.

– Нет ее здесь, – сообщил он со вздохом. – Да и быть не может… У нас ведь, Ляля, нервы должны быть железные. А она себе, видать, слабину дала… Ну и результат: выкрутила голову из ошейника – да в бега!

– И что с ней теперь?

– Не знаю. Видел однажды на улице. Издали… Опустилась, по мусорным ящикам бутылки собирает… А работала – классно. Талант.

– Вспоминаешь ее?

Ратмир замялся, заглянул в горшочек с остывающим мясом. Тут же проклял себя за эту заминку, разозлился и, вскинув голову, увидел, что Ляля сидит с застывшим лицом, уставив на него широко раскрытые с дышащими зрачками глаза.

– Покажешь?.. – шепнула она почти неслышно.

– Что?.. – растерянно переспросил он.

– Покажешь, как ты с ней это делал?.. После работы…

Теперь замерли оба. Губы Ратмира мгновенно пересохли. Он попытался взять со стола бокал – рука не слушалась. Наконец любовники (а они уже третий день являлись таковыми) кое-как превозмогли себя и вновь приступили к еде. Беседа их, однако, возобновилась не скоро. Потребовалось вмешательство одного из волосатых гигантов, подошедшего шумно поздравить Ратмира со статьей в газете (вообще-то это было интервью). Причем глядел поздравляющий не столько на коллегу, сколько на его спутницу.

– Колли? – осведомился он наконец.

– Секретарша.

– Зря, клянусь Сократом! – добродушно пробасил гигант. По местным понятиям это был комплимент.

– Почему Сократом? – тихо спросила Ляля, выждав, когда обаятельный завсегдатай – несомненно, кобель – отойдет подальше.

– Шутка такая. Сократ всегда клялся собакой…

–А-а…

Они доели мороженое и одновременно посмотрели на часы, когда на лестнице послышалось отчетливое цоканье пластиковых налапников о деревянные ступени.

– Ну вот и Дже… – завел было чей-то радостный голос, но осекся.

В зале стало тихо. А тут еще обмерший у стойки бармен сделал неловкое судорожное движение – и под каменными сводами снова зазвучал «Собачий вальс».

Да, это был Джерри. Рыжий Джерри. Живой и относительно здоровый. С пластырем на левом ухе. Но главное заключалось не в этом. Он вбежал в зал на четырех. В ошейнике и наморднике.

Нагловатый пьяненький подросток (надо полагать, сын или племянник хозяина) оглядел мутными глазенками замерших от изумления посетителей и, поддернув поводок, произвел губами омерзительный чмокающий звук, за который порядочная собака могла бы и глотку порвать. Но Джерри – повиновался. Задирая узкую длинную морду и преданно кося глазом на чмокнувшего, а может, напротив, старательно отворачиваясь, чтобы ненароком не увидеть лица коллег, он запрыгал, засеменил, подстраиваясь под неровный шаг нетрезвого оболтуса.