Стёртые буквы - Елена Первушина

Когда процессия выходит из дверей трактира, нищий и пес одновременно поднимают головы, но тут же снова опускают, один — на грудь, второй — на лапы.

На мгновенье мне кажется, что я все перепут. ала и попала не в трактир, а в балаган с ярмарки, но двуручная пила на свет не появляется.

Мертвеца попросту накрывают рогожкой, потом посетители возвращаются в трактир, делают последние заказы и, час примерно спустя, расходятся.

Сумерничать остаются лишь двое-трое, слишком далеко ускакавших на хромоногой лошадке.

Хозяин подбирает на полу у лестницы сломанный лук и стрелу и бросает в очаг.

Я слышу, как трещит, сгорая, пролаченная древесина. Такой знакомый звук.

Кухарка, вытирая руки тряпицей, говорит мне почти дружелюбно: — Ничего, ты непривычная еще. Постой, как луна выйдет, так не такое еще начнется.

Нет, определенно, ни плакать, ни падать в обморок я нынче вечером не буду.

Слишком странно и любопытно все, что тут происходит.

2

Вообще-то покойников я не боюсь.

Вообще-то бояться обычно те, кто покойников никогда не видел.

Они еще не примеряли на себя такое, и не знают чего ждать и от себя и от мертвеца. Им кажется, что не все так просто, что, может быть, есть в смерти что-то такое, о чем все молчат. Знают, но молчат. Что-то вроде кровей у женщин. Мелочь, а страшно.

Я же видела вполне достаточно мертвецов для того, чтоб не только страха, но и удивления не чувствовать.

И если я час назад едва не осела мешком на пол, то это не от страха.

Просто я думала (сама не знаю, почему), что покойники для меня кончились вместе со столицей и войной.

Если мою богиню занимают мои мысли, она, наверно, сейчас хихикает потихоньку в своем лукошке.

Как я уже говорила, все пошло вразнос еще прошлой осенью. А всю зиму и весну я смотрела на войну, глаз отвести не могла. Война была совсем не такая, как я ожидала.

Корабль приходил иногда раз в седмицу, иногда даже раз в три дня. Приходил под вечер, крадучись, останавливался у самого дальнего причала.

Иногда на нем бывало всего два десятка трупов, иногда до сотни.

Только, как объяснял Густ, по этому нельзя судить о том, сколько было сражений и кто одержал победу.

Многое зависело от погоды — ветер, волнение, и ни одного трупа не выловишь.

Или, наоборот, штиль, жара, тогда несмотря на все решения Совета Старейшин многое полетит за борт.

К счастью, жарких дней нам выпало совсем немного. Война с народами моря началась осенью и растянулась на всю зиму. Так что разные были радости — и северный ветер, пересчитывающий кости, и промокшая от соленых брызг одежда, и сверла, впивающиеся в обледеневшие пальцы. Но, что до вони, то, спасибо богам, воняло вполне терпимо.

В городе из уст в уста передавали рассказ о том, как сотню лет назад победители из-за шторма не подобрали своих убитых и, когда корабли вернулись в город со славой, Совет приказал казнить полководцев. И никакие мольбы не помогли.

Но страшилка и есть страшилка, а на деле, если хоть кто-то вместо дна морского попадал на городское кладбище, то и за это надо сказать спасибо.

А за то, что попадали они в более-менее приличном виде, нужно сказать спасибо ночной страже. И мне.

В общем-то работа была женская — мытье, шитье, краска, отдушки. Вот только занимались ею, если не считать меня, пятеро негодных к военной службе парней, то и дело бегавших за ближайший барак облегчить желудок.

А когда под утро на причале появлялись первые родственники, Густ неизменно совал мне такую охапку дров, что я едва до земли не сгибалась. И говорил:

— Придешь домой, обязательно помойся хорошенько. Хорошенько, слышишь! Смотри, воды не жалей. В общем:

Юн юницу полюбил,

Юн юнице говорил:

«Я тебя люблю!

Дров тебе куплю!»

Да, забавное это было время, когда парень мог выразить симпатию девушке таким вот образом.

Причем дрова были серьезные: по большей части просмоленные корабельные доски. Как они потом в печке гудели да трещали!

Потом, под вечер, когда всех узнанных покойников родичи развозили по домам, я снова возвращалась в Порт.

К неузнанным.

Тут и начиналось мое настоящее дело. Я просто смотрела на них и запоминала.

Потом Густ и ребята увозили их, чтоб похоронить на старом кладбище.

А я шла в храм, кормила свою богиню и рассказывала ей. Подробно о каждом. Об одежде, волосах, родинках, шрамах, бровях, губах, ладонях. И о том молчаливом ожидании, которое видела на их лицах. Словно души их все еще блуждали где-то неподалеку, но боялись обратить на себя внимание, как дети из хорошей семьи. Старались не подать вида, что им боязно отправляться без проводника в дальнее путешествие. И я просила свою богиню проследить, чтоб они не заблудились, не сбились с дороги. Больше за них попросить было некому.

Мою богиню зовут Гесихия, что значит Тишина.

И если я разбираюсь в чем-то, кроме мяса, пива, чистки ножей, мытья посуды и стирки половиков, так это в молчании.

Потом, во исполнение обещания данного Густу, я грела воду и мылась.

Не потому, что хотела от чего-то очиститься, я вовсе не чувствовала себя оскверненной от возни с покойниками, а просто, чтобы сделать приятное хорошему человеку.

Может быть, Густ с его чистоплюйством сохранил меня той зимой от вшивой лихорадки.

Хотя сквозняки по храму гуляли такие, что все шансы познакомиться с ее сестрицами Трясеей и Душеей у меня были.

Такая вот у нас получилась война.

Странная немного, но, наверное, не хуже и не лучше любой другой. Только я надеялась, что изгнание из столицы означает, по крайней мере, что меня освободили от всего этого. Ан нет.

3

Однако дела в «Конце Света» все же складывались повеселей, чем я предположила сначала.

Потому что, едва на небе прорезалась неровная, как первый зуб, половинка луны, рогожка на козлах вдруг зашевелилась.

Покойник подергался, покрутился, потом откинул рогожку, сел, осмотрелся, почесал в затылке, спрыгнул наземь.

Причем выглядел он весьма живым.

Я, правда, не встречала раньше оживших покойников, но мне почему-то казалось, что от них должно нести мертвечиной.

Запаха я, конечно, все равно бы не различила, но этот двигался легко и свободно, да и шея его теперь свернутой не казалась.

Народ в трактире разговоров не прервал, будто так и надо.

Нищий, мирно дремлющий у стены, тоже глазом не моргнул.

И только псина у ног нищего, почуяв покойника, подняла голову и заложила уши.

Покойник развел руками, словно говорил: «Прости, не тревожься,» — вышел тихонько за ворота и растворился в темноте. Я повернулась к кухарке.