Стёртые буквы - Елена Первушина

что она — жрица для благословения, а не для проклятия.

Плутарх. «Сравнительные жизнеописания»

1

«Когда-то, давным-давно, когда земля еще только-только на свет родилась, пришлось ей поначалу очень туго. Все Силы, какие только в мире есть, решили ее извести. Нечего, мол, новшества разводить, нам и так неплохо. Ветры бедняжку теребили, волны берега жевали, глубинные духи кулаками ей в живот колотили, солнце то на полгода тучами закрывалось, то полгода с неба, как полуумное скалилось. И людям тогда совсем скверно жилось. А боги только за голову держались. Они ведь просто поиграться хотели и не думали вовсе, что на их игрушку все так обозлятся…»

Хочется плакать, а стыдно.

Рукава мои, как это и полагается в разлуке с родиной, мокры.

Правда, пока не от слез.

Пока.

Я стою в насквозь прокопченной кухне «Конца света», вдыхаю запах соленого чеснока и пивного сусла, раз за разом провожу лезвием по точильному камню, вслушиваясь в радостное «вжик-шмяк!» очередного ножа. (Совсем тут затупились бедняги без присмотра.)

Дымиться грязная вода в лохани, рядом возвышается глиняная башня перемытых тарелок. Мои руки покраснели и разбухли. Глаза, наверно, тоже. Хорошо, что тут темно.

Я в десяти днях пути от столицы, от моря, от моего храма.

(В десяти днях — это если верхом.)

Одна.

Я кошусь через плечо на кухарку — смотрит ли? видит ли? — и, чтобы не завыть в голос, рассказываю сама себе сказки.

«Что тут делать станешь? Погоревали боги, побранились и пошли на поклон к морскому царю. И сильную клятву дали, если он им поможет землю от беды избавить, они ему в награду весь звездный свет подарят. Такой разговор царю понравился и даровал он богам власть над стихиями. Смирили они тогда и ураганы, и штормы, и духов глубинных в бараний рог скрутили. Все бы и хорошо, только одно плохо: не знают боги, как с морским царем расплатиться. Звезды-то с неба сорвать им тоже не под силу! Подумали они, потолковали, да и надумали. Привезли к морю сто возов соли, да в воду высыпали. Откуда мол морскому царю знать, каков он вблизи, звездный свет. С тех пор вода в море соленая.

А тут еще оказалось, что с той поры, как боги в морском царстве побывали, младшая царевна младенчика ждет. Ну морской царь, конечно, сильно осерчал и богов вместе с людьми проклял. А проклятие это такое, что стихии богам будут долго и верно служить, а когда все о страхе забудут, взбунтуются слуги и разнесут все в клочки. И будет тогда новое небо и новая земля. А на той земле внучок морского царя нагульный сам царем станет. И будет перед этим три знака. Сначала завоет Черный Пес. Потом запоет Черный Петух. А потом расколется земля, вылезут из нее две страшных змеи, сожгут все поля, отравят все реки и пожрут все живое».

«Концом света» этот трактир прозвали не зря. Тут на одном берегу реки — королевская земля, на другом — владенья дивов. Тут — один свет, там — другой. Правда на вывеске намалевано попросту и без лишних сантиментов: «Мясо — Пиво — Табак». Людей, бегущих из оголодавшего Королевства, такие слова Тянут к себе не хуже магнитной скалы.

Прежде мы воевали с дивами. Но прошлой осенью на побережье напали кровожадные и жестокие народы моря, и тут же все вспомнили, что дивы и люди Королевства — один народ, потомки двух братьев, что то ли из-за подковы, то ли из-за уздечки поссорились. Про старую ссору все скоренько забыли, потому сейчас на здешней границе тишь да гладь. Некоторые, правда, боятся, что дивы могут и в спину ударить, но я так не думаю. Ну расправятся дивы с нами, а что им потом с людьми моря делать?!

Утром, когда я сюда попала, тут и впрямь был конец света. Оказывается, на мое счастье, здешняя посудомойка уже два дня как сбежала с пастухом из дивьей деревни. В кухне посуды грязной скопилось — от пола до потолка.

Хозяин, едва я о работе заикнулась, тут же меня за рукав к лохани потащил. Я его, конечно, сразу же осадила. Сначала купи, потом запрягай.

Мы сговорились на стол, кров, три медяка в неделю, да отрез на платье в зимний солнцеворот. По мне, так неплохо. С голода не помру, и богиню свою прокормлю. Летом — одуванчики, зимой всегда морковку, или репку добыть можно.

Богиню мне особенно жалко. Меня-то хоть за дело изгнали, а ее так, за компанию.

Я точу ножи и поглядываю на кухарку. Вернее на то, что она творит с мясом.

Режет его вдоль волокон, и ни единой травки в подливку не кидает.

Надо думать, кое-какое будущее у меня в этом трактире есть. В мясе и пиве я разбираюсь получше некоторых.

Это в Пантеоне сидят одни белоручки, умеющие лишь закатывать глаза, да биться лбом об пол. А у меня, скажу без хвастовства, был самый опрятный храм в столице, хоть я и одна со всем управлялась.

А народ меж тем все прибывает.

Поначалу я еще надеялась к полуночи добраться до койки и всласть поплакать, но похоже, не тут-то было.

Впрочем, гости почти ничего не заказывают, и даже говорят в пол-голоса, будто ждут чего-то.

И дождались.

Во дворе вдруг заливисто и зло взвыла собака. Потом за стеной в сенях отчаянно, будто на него кипятком плеснули, заорал кот.

А потом там же что-то покатилось и загрохотало. Гости повскакивали с мест и устремились на грохот.

Я — за ними.

Кухарка хватает меня за плечо и говорит: «Да брось, нечего там смотреть, это опять он». Но я освобождаюсь от ее руки, проталкиваюсь в сени и вижу какой такой «он».

Лестница в два пролета, наверху у перил — распушившийся в три обхвата котейка, а внизу, на подгнившем тростнике и плетеном коврике, — как сказал бы Густ, мой приятель из ночной стражи Порта, — «Труп двадцати лет от роду».

То есть двадцатилетний, наверное, парень со свернутой шеей.

Точнее, труп парня.

Да, так звучит гораздо лучше. Точнее.

Потом кухарка вдруг хватает меня под локотки, тянет назад и шипит: «Пойди, пойди, ляжь, сомлеешь щаз».

Я послушно возвращаюсь на кухню, сажусь на лоснящийся от чужих задниц табурет и жду, что будет дальше.

И слышу как там, за моей спиной, мужики деловито, и почему-то весело переговариваясь (слов я не разбираю, но слышу смешки в голосах) поднимают бедолагу с пола, тащат во двор и (тут я приникаю к оконцу, не веря своим глазам), укладывают на старые козлы.

Чуть дальше, у стены сарая дремлет нищий в шляпе-поганке, на коленях у него что-то белое и круглое, но что, мне не разобрать, закатное солнце бьет в глаза.

У ног нищего лежит волкоподобный пес (он, наверно, и тявкал).

Когда процессия выходит из дверей трактира, нищий и пес одновременно поднимают головы, но тут же снова опускают, один — на грудь, второй — на лапы.