Моё солнечное наваждение - Наталия Романова

в блаженном сне. Перевернулся на бок, обнял подушку. Расслабленное, усталое тело отказывалось делать лишние телодвижения. Уснуть — единственный план на ближайшие секунды. Гомон нарастал, прибавился топот, грохот, будто по стенам и полу барабанили деревянными дубинами. Сумасшедший дом! А ведь спальня не первая комната, от коридора её отделяет просторная гостиная и две двери.

Герман подскочил. Кто бы ни был там, за дверями, сейчас он вылетит отсюда с грохотом. Мало первого этажа и участка на улице? Жилые комнаты — не место для празднования. Будь то девятнадцатилетие, выпускной, свадьба с похоронами в один день. У людей есть жизнь за пределами дебильных шоу на потребу зажравшейся публики!

Распахнул дверь, готовый стереть в порошок любого, кто бы там ни был. В коридоре носился запыхавшийся Джек Воробей, за ним с визгом топали, как стадо гиппопотамов, малолетние оболтусы дошкольного и младшего школьного возраста. Всего-то человек семь, а грохот стоял такой, будто рота солдат репетировала марш Победы.

Джек Воробей мгновенно смекнул, что происходит. Замер перепуганным изваянием. Марков в пижамных штанах, мечущий взглядом молнии, красноречиво указывал на промах аниматора.

— Нина Александровна дала разрешение на игры на втором этаже, — тут же отчитался Джек Воробей, нервно поправляя шляпу.

— Туда идите, — Герман показал рукой в сторону левого крыла, к комнатам Нины. Пусть там и грохочут, могут даже стены снести ради веселья малолетних уродцев под предводительством аниматора.

На языке крутился отборный мат, кулаки чесались врезать по размалёванной морде Джека. Герман, столкнувшийся со взглядом девочки трёх лет, сдержался. С огромным трудом!

— Там Кракен, — пискнула та, благодаря которой маленькие засранцы не обогатили словарный запас.

Кракен на улице наслаждался блеянием со сцены и следил, чтобы доблестные работники прессы заметили, в каких прекрасных условиях живет наследница Дмитрия Глубокого. Вот вам служба кейтеринга, вот бассейн, вот друзья Ярины, вот на сцене гундосит урод, дерущий деньги за откровенное дерьмо, которое кто-то назвал рэпом.

— Кракен ушёл в сад, — ответил Герман, уставившись на ребёнка.

— Кракен плавает, — возразила мелкая.

Чудо-логика трёхлетки вводила в ступор. В саду огромный моллюск ходить не может, он, черт возьми, плавает, а в комнатах Нины — запросто. Что на это ответишь? А мелочь стояла, смотрела глазёнками в половину лица, ничуть не смущаясь взрослого, незнакомого дядьки, ждала ответа.

— Кракен уплыл в сад, — привёл свой аргумент Герман. Раз плавает, значит уплыл!

— Ой! — взвизгнула мелкая, схватилась ладошками за пухлые щёки, уставилась в окно в торце коридора, выходящее в сад.

— Мы спасём тебя, прекрасная Маргарита! — заорал Джек Воробей. — За мной! — он указал в сторону комнат Нины, зашагал, громко топая сапогами. Малышня с воплями, грохотом понеслась за ним, как стадо ошалевших слонопотамов.

Герман постоял посредине спальни, накинул рубашку и отправился в бывший кабинет Дмитрия, находившийся в отдалении от жилых и гостевых комнат, от всего и вся. Иногда покойный ночевал там, запираясь на замок, отправляя во всем известное путешествие весь мир. Настало время Германа последовать примеру человека, считавшегося его отцом.

Дом — семьсот квадратов, поспать негде!

В кабинете стояла тишина, пахло пылью. Герман прошёлся по знакомым метрам. Каждый предмет оставался на своём месте, как было при жизни Дмитрия. Футляр для очков, органайзер, теперь уже пустой, хьюмидор, гильотинка для сигар, которые отец не курил, лишь время от времени нюхал, втягивая воздух, в наслаждении откидываясь на спинку кресла.

Герман прошёл вглубь кабинета, там, за огромным стеллажом, стоял диван, по-прежнему лежала подушка, плед. Вздохнул, устроился на мягкой коже, тут же провалился в сон.

Казалось, проспал целую вечность. Он блаженно потянулся, выбрался из-под пледа, огляделся. То же самое видел отец последние годы жизни, когда находился здесь. Этот угол кабинета был недоступен для всех, кроме хозяина. Взорам посетителей открывался стол, стеллаж, коллекция ножей на стене, из этой точки кабинет смотрится иначе. Сродни оптико-геометрическим иллюзиям.

Выбрался из кабинета через библиотеку — ещё одно любимое детище Дмитрия Глубокого. Художественную литературу тот читал нечасто, в основном третьесортные криминальные детективы в мягких обложках, но редкие издания книг покупал. Коллекционировал так же, как ножи. Особо ценные экземпляры хранил в отдельных боксах, остальные стояли на полках в определённом порядке. В библиотеку не проникали солнечные лучи, здесь всегда поддерживался необходимый микроклимат. О бездушных вещах Дмитрий заботился тщательнее, чем о людях.

Герман замер. Столкнулся с летевшим локомотивом, упёрся лбом в непрошибаемую стену. Не мог сдвинуться с места, словно хапанул нервнопаралитического яда.

У окна с тёмными, в пол, портьерами стояла Ярина. Она нахмурилась, увидев Германа, отступила на жалкий шажок, поддела спиной ткань.

Не настолько и маленькой оказалась Ярина, совсем не та девчонка, которую помнил Герман. Внешне такая же как осенью, когда он в бешенстве раздавил несчастный апельсин и ускользнул из дома, иначе за цитрусовым последовала бы голова хлыща.

Ярина была почему-то в коктейльном платье. Ах, да, девятнадцатилетие, выпускной, начало новой жизни… Герман бросил взгляд на настенные часы, которые, вопреки поверьям, ни разу не остановились со дня смерти хозяина дома. Он проспал жалких два часа.

Длина подола выше колена открывала вид на стройные ноги. Не слишком длинные, девчонку явно выручал каблук. С таким росточком длинные ноги смотрелись бы так же ужасно, как и короткие. Сколько в ней сантиметров? Сто пятьдесят пять? Сто шестьдесят? Поясок демонстрировал тонкую талию, очень тонкую, судя по тому, что затянут пояс не был. Широкая оборка на плечах скрывала грудь — но в том, что под тканью есть что-то больше первого размера, сомнений не было, — зато открывала изящную шею и тонкие ключицы. Чёртовы ключицы, по которым хотелось пройтись языком, слизывая запах духов и молодости.

Тонкая талия, тонкие запястья, тонкие щиколотки, тонкая бечёвка, на которой хотелось повеситься, чтобы не думать, не хотеть, не представлять.

— Что вы здесь делаете? — хмурясь, спросила Ярина.

Герман тут же вспомнил, кого привёз в этот дом пять лет назад. Перепуганного, жалкого, тощего ребёнка, смотрящего на всё со страхом, а на него — с откровенным ужасом.

— С днём рождения, — хрипло со сна ответил Герман.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Он ведь вежливый, мать его, старший, чёрт побери, брат. Тридцатитрехлетний мужик, который видел баб в таких ракурсах, что лучше бы этой девятнадцатилетней сестрице не знать. Мужик, который скорее откусит себе яйца, чем позволит себе посмотреть на девчонку, как на бабу — доступную, готовую к употреблению в любое отверстие.

Спас телефонный звонок, Ярина тут же ответила, будто рингтон был и её спасением тоже.

— Хорошо, иду, — тихо произнесла она. — Нина зовёт фотографироваться, — ещё тише пояснила и отправилась к двери.

Сраный