Зима на разломе - Владимир Динец

Ее мать и тетка дремали, выронив книжки, но время от времени то одна, то другая вскидывала голову, всматривалась в нас и снова начинала клевать носом. Я встал и вышел в коридор. Скучные равнины Румынии тянулись до потемневшего горизонта.

Вдруг дверь открылась, и моя спутница тихо выскользнула из купе. Взяв меня за руку, она быстро отвела меня в вагонный туалет, села на унитаз, спустила мне штаны, два раза сделала быстрый неумелый минет и исчезла, не дав даже поцеловать себя. Когда я вернулся на свое место, вся троица весело болтала, уплетая классический железнодорожный набор — курицу, крутые яйца и отбивную из помидоров. До последней станции перед болгарской границей оставалось сорок минут.

Мне все же удалось незаметно засунуть девушке под носок клочок бумажки с московским телефоном, но она или никогда им не воспользовалась, или не застала меня дома. С тех пор прошло много времени, но я все еще жалею, что наше знакомство было столь поверхностным и мимолетным. Мы не только не знаем имен друг друга, но даже ни разу толком не встретились взглядом.

«Идиот, — грыз я себя в течение всего следующего дня, пересекая с бесчисленными пересадками Болгарию. — Оставил дома такую девочку — нежную, любящую, страстную, самую лучшую на свете! Будешь теперь полгода перебиваться дурацкими подростковыми извращениями, да и этого, наверное, больше не обломится…»

Турецкую границу я перешел пешком. В трудные минуты хорошая прогулка всегда помогает мне вытащить себя из плохого настроения, даже если дождь льется за шиворот, а проносящиеся мимо машины обдают грязью. На некоторое время я приободрился, но к вечеру снова сник. Попутный грузовик довез меня до Стамбула.

Я хотел было переночевать на придорожном пустыре, но дождь усилился, и пришлось тащиться ближе к центру.

Полуразрушенные башни древней крепостной стены издали привлекли мое внимание, но там оказалось слишком грязно даже для такого жалкого бездомного бродяги. В конце концов я забрался на какую-то стройку, расстелил в сухом уголке спальный мешок и долго лежал, слушая, как стучит по полу дождь. Если бы было видно луну, я, наверное, завыл бы на нее от тоски и одиночества.

На рассвете мне удалось благополучно слинять до появления рабочих. Веселая публика быстро заполняла узкие улицы. Клерки в безукоризненных костюмах, толстые горластые домохозяйки, колоритные старики, приблатненные мальчишки-курды, белобрысые туристы, обвешанные куртками русские купцы… Изящные силуэты мечетей проступали сквозь утреннюю дымку, придавая городскому пейзажу такую же неповторимость, как башни Кремля и высоток — Москве, а готические шпили — Риге.

Стамбул даже самому отпетому меланхолику поднимет настроение не хуже хорошего минета. Но все же я никак не мог отделаться от чувства одиночества, остававшегося в душе, словно маленький кусочек нерастаявшего льда.

Не погулять денек по такой очаровательной столице было бы просто преступлением.

Я зашел в храм святой Софии, ныне переделанный в мечеть, поднялся на второй этаж и, присев на тяжелую дубовую скамью, принялся разглядывать фрески.

Снаружи София не производит впечатления. Захватившие город турки до сих пор отчасти копируют ее структуру в мечетях, вплоть до самых маленьких, но они превзошли своих невольных учителей и сочетают роскошь отделки с эффектной соразмерностью внешнего контура. Только почему-то ни в одной из мечетей, даже в сказочно великолепной Синей, не испытываешь такого странного чувства, когда заходишь внутрь и поднимаешь голову к высокому своду.

— Не знаем, на земле были или на небе, — сказали вернувшиеся из Царьграда шпионы, посланные князем Владимиром изучать соседние религии. Говоря об упадке и гибели Рима, мы забываем, что половина империи еще много веков благополучно правила этой частью мира. Ни орды диких славян, ни огромное войско Халифата не сумели справиться с людьми, которых первые называли греками, а вторые — ромеями (имя «Византия» придумали историки позднего времени). И даже блеск государства Сулеймана Великолепного, унаследовавшего Константинополь, не затмил славы Второго Рима.

Буквы, вырезанные на скамье, привлекли мое внимание. Я пригляделся. Это были младшие руны — память о варяжской гвардии императоров. Гордые викинги, отпетые волки морей, поступали на службу к базилевсам, но частенько срывались с места и уходили по привычке в пиратские набеги.

Что гнало норманнов от сытой дворцовой службы в рискованные вылазки на весельных ладьях-драккарах к берегам соседних стран или просто ближайших городов? Ледяная тоска по девушке, оставшейся страшно далеко отсюда, на холодном норвежском берегу? Или нежелание оставаться связанным чем бы то ни было, пусть даже любовью лучшей девушки на свете?

Луч солнца, окрашенный витражами, словно крыло бабочки, упал на истертый подошвами сорока поколений пол. Я выглянул в узкое окно. Тучи разошлись, зеленый берег азиатской части города виднелся за Босфором, а по пронзительно-синей глади пролива уходил на юг маленький белый парус.

Ты не мужчина! — мне б сказал

Сейчас варяг седой. —

Ты из-за бабы духом пал,

Колдуньи молодой.

Одно лекарство есть от чар:

Скорее к нам на борт!

Устроим завтра пир мечам:

Возьмем ромейский порт.

Дадим напиться остриям

Копья и топора,

И ты увидишь: боль твоя —

Лишь детская игра.

Красавиц много за стеной,

Бери хоть всех подряд,

А трюм заполним мы казной

Ромейского царя.

Волнам веслом разрубим лбы —

Лети, драккар, вперед!

За горизонтом голубым

Еще добыча ждет.

Когда же в свой фиорд родной

Придем, хвала Судьбе,

Любая девушка женой

Захочет стать тебе.

Наш конунг дом подарит ей,

Чтоб зимы зимовать,

А мы опять в простор морей

Умчимся воевать.

Жена пусть ждет тебя пока,

Глядит со скал в туман,

А ты умрешь с мечом в руках,

Как истинный норманн!

2. Контрабандист

Kак минарет стамбульский ты стройна, Гюльджан,

Как ласка волн босфорских ты нежна, Гюльджан,

Но мне мою Лейли, увы, ты не заменишь,

Хотя ты втрое толще чем она, Гюльджан.

Старый мулла, мерно покачиваясь, сидел на коврике и монотонным голосом читал Коран, одну суру за другой. Чтение посвящалось маленькому кусочку бумаги под стеклом — собственноручному письму автора книги, пророка Мухаммеда. С точки зрения мусульманина, все неисчислимые богатства дворца султанов, ныне главного стамбульского музея, не стоят этой полуистлевшей записки.