Иностранные корреспонденты в Москве - Андрей Амальрик

Так, став свидетелем обыска, который у меня делал КГБ, он ни слова никому не сообщил об этом, также он отказался что-либо сообщить в свою газету о моем письме Подгорному, где я пишу, какими методами действует против меня КГБ. Я не хотел бы, чтобы это было понято как личный упрек г-ну Гвертцману, который, безусловно, не обязан что-либо обо мне писать. Однако его газета ранее несколько раз писала обо мне и задавалась вопросом, почему КГБ не трогает меня, и с этой точки зрения объективному журналисту следовало бы написать об этом факте.

Это вовсе не единичный случай. Так, г-н Гвертцман отказался сообщить своей газете об обращении жены Григоренко к мировому общественному мнению и о дневнике генерала, который тому удалось с огромным трудом переправить на волю из Ташкентской тюрьмы. Между тем, этот дневник, где он описывает свой арест, пребывание в тюрьме, голодовку, избиения, психиатрические экспертизы человеческий документ огромной важности. Точно так же г-н Гвертцман отказался информировать свою газету о письме 20 ленинградских евреев, в котором они осуждали антиизраильскую кампанию в советской печати и заявляли о своем желании выехать в Израиль. Это письмо появилось сразу же за аналогичным заявлением 40 московских евреев, и другие газеты и агентства позднее сообщили о нем. Возможно, что это сообщение попало и в "Нью-Йорк Таймс", но если бы это зависело от г-на Гвертцмана, мировая общественность никогда не узнала бы об этом письме. Умолчание может переходить и в прямое искажение фактов. Так, г-н Шапиро после несостоявшейся пресс-конференции Гинзбург и Галансковой сообщил, что есть Указ 1947 г., запрещающий иностранцам общение с советскими гражданами. В действительности этот Указ, давно уже не действующий, устанавливает порядок сношения официальных советских учреждений с соответствующими учреждениями других стран. Этой передержкой г-н Шапиро стремился ввести в заблуждение других корреспондентов и оправдать незаконные действия Отдела печати МИДа.

Вознаграждение

Естественно, что такое "хорошее поведение" заслуживает награды - и власти делают это. Прежде всего это касается доступа к той или иной информации. Известно, что сообщение о запуске очередного спутника или об иной официальной акции г-н Шапиро получает иногда на полчаса, а то и на несколько часов раньше, чем многие остальные корреспонденты. Или, например, корреспондент английской газеты "Ивнинг Ньюс" Виктор Луи, об особых отношениях которого с советскими властями много уже писали, сидя у себя на даче в 30 км от Москвы, мог узнать о приговоре по делу Гинзбурга и Галанскова раньше, чем журналисты, которые стояли у входа в зал суда. Очень часто подобные умолчания и искажения объясняют высокими интересами своей газеты или агентства, опасениями, как бы власти вообще не закрыли московское бюро. По-видимому, в этом есть известная логика, но вся проблема в том, где провести разумную грань. Ведь если бюро будет передавать только передовицы "Правды", как хотелось бы властям, в нем тоже не будет смысла. Глава московского бюро Ассошиэйтед Пресс г-н Баусман, например, запретил одному из своих сотрудников встречаться с видным участником демократического движения Петром Якиром, поскольку власти косо смотрят на подобные встречи. Но что же Ассошиэйтед Пресс, следуя такой линии, сможет сообщить своим читателям об общественном движении в СССР?

Чем больше такой глава бюро начнет уступать, тем больше от него начнут требовать. Отдел печати МИД делает подчас гораздо более резкие предупреждения тем корреспондентам, которые у него "на хорошем счету". Тот же г-н Шапиро был единственным корреспондентом, который получил предупреждение за то, что его видели у здания, где происходил суд над Павлом Литвиновым. А ведь г-н Шапиро был там не более 5-10-ти минут, тогда как маленькое ослушание "своего" может вызвать большее недовольство, чем более смелое поведение независимого корреспондента. Однако зависимость иностранного корреспондента может иметь и более осязаемые причины, а сотрудничество принимать иные формы.

Деньги

Несколько лет назад я добивался от советских властей разрешения пожертвовать гонорар за книгу моего покойного отца в пользу Флоренции, пострадавшей в 1966 г. от наводнения. Трудности заключались в том, что власти не хотели переводить советские рубли в итальянские лиры, поскольку такой перевод был им очень невыгоден. Желая все же добиться своего, я решил привлечь к этому внимание итальянской общественности и обратился к московскому корреспонденту газеты "Унита" Адриано Гверра с просьбой опубликовать заметку о моем деле.

- Чего же вы хотите? - искренно удивился г-н Гверра: - Ведь советское правительство не может менять рубли на валюту, это крайне невыгодно. Я сам получаю только триста валютных рублей в год, а остальное советскими рублями.

Я не мог сразу понять в чем дело, почему итальянская газета платит своему корреспонденту советскими рублями. Но г-н Гверра, желая вызвать мое сочувствие тому, что он получает так мало в валюте, объяснил, что платит ему не газета, а советское правительство, которое не жалеет советских рублей, но скупится на валюту. Я был поражен не столько даже тем, что советское правительство содержит иностранного корреспондента, а тем, что тот сам сообщает об этом с такой легкостью и предлагает мне посочувствовать, что ему мало платят. Я мог только ответить, что советую ему из коммунистической "Униты" перейти в буржуазную "Корьере делла Сера", которая, очевидно, сама будет платить ему в лирах. Далее говорить о моем деле, как я понял, было бесполезно. Через несколько дней я говорил о своем деле с секретарем Общества советско-итальянской дружбы г-ном Старковым. Он также сослался на трудность обмена рублей на валюту, поскольку государство наше очень нуждается в валюте.

- Это все же не мешает платить часть жалованья корреспонденту "Униты" в валюте, - сказал я. "Ну, - возразил Старков, - вы неправильно называете это жалованьем, это скорее помощь". И желая доказать свое превосходство в этом терминологическом споре, добавил: "Я хорошо это знаю, поскольку я сам раньше давал эти деньги в конверте прежнему корреспонденту".

Впоследствии я решил посмотреть, что пишет в "Уните" корреспондент, получающий валюту в конверте. В 1969 г., например, когда в советской печати было запрещено даже упоминать "культ личности", он писал, что "в СССР на страницах печати дискуссия о сталинизме сильна, как никогда", а в 1970 г. двух молодых итальянцев, которые устроили демонстрацию в защиту коммуниста Григоренко, назвал "членами профашистской организации".

Агент

В ноябре 1968 г. сотрудник АПН Борис Алексеев возвратил мне заказанные ранее агентством статьи и сказал, что никаких дел со мной АПН больше иметь не будет, поскольку они получили такое указание от КГБ.

Тем не менее, весной следующего года мне позвонил человек, который назвался Эннио Люконом, корреспондентом французской газеты "Пари-жур", и сказал, что он звонит из АПН и что ему рекомендовал встретиться со мной Борис Алексеев, как с человеком, который хорошо знает неофициальных московских художников. Я немного удивился, но предложил ему приехать через несколько дней. Г-н Люкон оказался человеком лет сорока, с рыскающими глазами, обильной жестикуляцией и торопливой речью. Он сообщил, что договорился с одним французским издательством написать книжку о современной русской живописи, должен уже сдать ее через месяц, но у него нет почти никаких материалов, и он хотел бы купить их у меня. Я ответил, что не буду продавать ничего ему лично, но мог бы заключить какой-то формальный договор с его издательством.

- Да нет, давайте прямо со мной, - горячо убеждал меня г-н Люкон, - вы получите много-много долларов, и все останется между нами. Я сказал, что именно этого хотел бы избежать, но если издательство по рекомендации Люкона заключит со мной договор, я предоставлю материалы и напишу некоторые разделы книги, и мы выступим как соавторы. При этом я показал часть своих материалов.

Г-н Люкон сообщил, что зайдет еще и принесет свои материалы по русской живописи. Этими "материалами" оказались преимущественно фотографии самого г-на Люкона, на которых он был снят вместе с Софией Лорен и Марчелло Мастроянни, что, по его словам, должно было свидетельствовать, что он порядочный человек. Я сказал, что все это прекрасно, но имеет только косвенное отношение к русской живописи. Но о живописи разговора уже не было, вместо этого г-н Люкон показал мне статью Шуба, о которой я уже упоминал здесь, и спросил, знаком ли я с Шубом и не знаю ли, кто этот русский друг. Я ответил, что не знаю.

Тогда г-н Люкон спросил, не могу ли я собрать ему материалы для его новой книги, на этот раз о настроениях среди московских писателей, вновь обещая мне "кучу долларов". Это постоянное навязывание долларов беспокоило меня, поскольку я знал, - а г-н Люкон, давно живущий в России, тоже знал это, - что получение советскими гражданами валюты помимо официальных органов считается уголовным преступлением.