Преступление - Амели Нотомб

– Невыразительно!

Или, например:

– Вяло!

Или, когда ему не хватало вдохновения:

– Бездарно!

Вся съемочная группа была на пределе. Я не понимал, чего они ждут и почему до сих пор не разбежались.

А ведь поначалу я пришел в восторг. Павильон представлял собой экспрессионистскую арену с нарисованными тенями и трупами на зрительских местах. Этель играла главную роль – молодого бешеного быка, который влюбляется в матадора и выражает свои чувства, вспоров ему рогами живот.

Идея показалась мне замечательной и исполненной глубокого смысла: «Возлюбленных все убивают», – сказал Уайльд, один из моих святых покровителей. Мне не терпелось увидеть, как красавица устремится, нагнув голову, на того, кем хотел бы быть я, насадит на рога, оторвет от земли и помчится по кругу, неся его над головой. Я думал о том, как кровь жертвы потечет по лицу быка, а он будет слизывать ее, высовывая язык.

Режиссер явно не разделял моих эстетических воззрений. Я заглянул в сценарий, ходивший по кругу.

Можно было подумать, что это протокол заседания профсоюза ветеринаров.

Мне свойственно делать глупости. Я счел уместным сообщить Пьеру свое мнение между двумя «стоп!».

Он оглядел меня с головы до ног и продолжал распоряжаться, не сказав мне ни слова.

Прошло два часа съемок, а я видел только один эпизод, да и то а самом зачатке: какой-то зомби распахивал ворота, и на арену выбегал великолепный бык. Этот план занимал в фильме секунды четыре и был далеко не самым важным, если судить по банальности его постановки. Никто, похоже не понимал, почему тиран без конца его переснимает.

Я больше не сомневался в том, что Этель – ангел: ни малейшего раздражения или нетерпения ни разу не отразилось на ее лице. Она была единственным человеком во всей студии, кто не пребывал на грани истерики.

Наконец режиссер рявкнул:

– На сегодня хватит! Работать невозможно, все бездари!

Я думал, его сейчас побьют. И ошибся: его хамство все восприняли с искренним почтением.

«Настоящий художник!» – шептали вокруг меня.

– Полный идиот, – сказала исполнительница главной роли Маргарите, снимавшей с нее грим.

Молодые женщины понимающе переглянулись и засмеялись.

– Если вы так думаете, – вмешался я, – почему же тогда работаете с ним?

– Вы еще здесь?

– Я был на съемке. Почему вы не пошлете его куда подальше?

Она пожала плечами:

– Контракт есть контракт. Закатывать скандалы не в моем духе.

– А сначала почему вы согласились?

– Мне понравился сценарий. Меня вдохновила идея сыграть быка. Так надоели эти дурацкие роли современных молодых женщин! Пьера уважают в киношной тусовке. Я не ожидала, что он окажется таким болваном.

Я снова благословил человека, расквасившего мне физиономию. Если бы не он, два милых создания могли на законном основании поинтересоваться, почему я не ухожу. На правах жертвы нашего общего палача я удостоился очаровательных знаков внимания.

Как бы мне хотелось вернуть тот день. Это было год назад. Даже не верится: за этот последний год в моей жизни произошло больше событий, чем за двадцать девять предыдущих лет.

Помню, я сказал тогда:

– Ваше лицо – изумительный палимпсест: грим Маргариты, поверх него мазня режиссера. А снятие грима подобно труду археолога.

– Как красноречиво и как образно. Мы здесь к этому не привыкли.

Сегодня я думаю, что она смеялась надо мной, но в тогдашнем моем упоении каждое ее слово я принимал за чистую монету. Это было нетрудно: со мной никто за всю мою жизнь не говорил так ласково. Казалось, для нее просто не существовало уродства, которое я нес, как крест, с рождения.

Бодлер писал в своем дневнике, что «в любви единственное и высшее наслаждение есть уверенность в том, что творишь зло». Мне это всегда казалось теорией, не лишенной интереса, но касавшейся меня лично так же мало, как квантовая физика или смещение материков.

Никогда в жизни я не представлял, что смогу влюбиться. Я об этом и не помышлял; это ведь древняя как мир истина, что уродам нет места в любовной игре.

В тот вечер, после встречи с Этель, фраза Бодлера вспомнилась мне, и я впервые спросил себя, не отвечает ли она некоему затаенному желанию. И вот тогда-то мне открылась поразительная вещь: я не имел ни малейшего понятия о том, чего мне хочется. Мне не хватало многих лет умственной подготовки – лет, когда у подростков зарождаются и оформляются идеалы в области возвышенных чувств и плотских мерзостей.

Мой багаж равнялся нулю. В сущности, уродство сохранило меня в первозданной чистоте: теперь предстояло до всего дойти своим умом. Я больше не был двадцатидевятилетним, мне было одиннадцать.

Я принялся за дело с усердием неофита. Я решил обратиться к разным инстанциям; среди них были энциклопедия, мой половой орган, маркиз де Сад, медицинский словарь, «Пармская обитель», фильмы категории X [2], мои зубы, Иероним Босх, Пьер Луис [3], объявления в газетах, линии моей руки.

Я размышлял над словами Батая [4]: «Эротизм есть приятие жизни даже за гранью смерти». В этом наверняка было зерно истины, но какое? Я попытался сделать выкладки на бумаге, как в математике.

Полученный результат, бесспорно, оказался не лишенным изящества.

Поскольку все эти занятия нисколько не пополнили моих знаний, я решил погрузиться в пучину памяти.

Я лег на пол, широко раскинув руки и ноги, закрыл глаза и ушел в себя. Веки заменили мне киноэкран. Картины на нем показывали до того уморительные, что мне захотелось немедленно прервать эксперимент.

Я удержал себя, подумав, что эротика по определению комична: не преступив черту, не возжелаешь, а что может быть упоительнее, чем преступить правила хорошего вкуса?

И я стал смотреть свой внутренний фильм дальше. Мало-помалу у меня возникло впечатление, что многие кадры мне знакомы. Там были древние римляне, игрища на аренах и первые христиане, брошенные на съедение львам. Вскоре я уже был уверен, что эти мотивы вовсе почерпнуты мною из какой-нибудь голливудской клюквы, что все это я создал сам. Когда? Наверное, давным-давно: такие яркие краски бывают только в детстве.

Воспоминание обрушилось на меня словно удар молнии. Мне было одиннадцать лет, я лежал на кровати и упивался «Камо грядеши?» – вот это книга! Потрясающая. Там была юная и прекрасная Лигия, царевна, христианка, проданная молодому, красивому римскому патрицию, грубияну и дураку, который хотел сделать ее своей наложницей. Но глупый римлянин влюбился в эту непорочную деву и не хотел брать ее силой – ему понадобилось завоевать ее сердце. Ох, не учел он присущего христианским девам рвения! «Виниций (так звали дурня патриция), я стану твоей, если ты примешь мою веру».

А в это время Нерон по изощренной прихоти поджег Рим, чтобы написать поэму. Потом он объявил виновниками пожара христиан и устроил на них массовые гонения, к великой радости народа: этому императору не откажешь в политическом чутье.

После многих и многих страниц распятий и львиных трапез я добрался до кульминации. Нерон, знавший толк в удовольствиях, приберег лучшее напоследок: вот на арену выбегает разъяренный бык, а к спине его привязана юная Лигия, обнаженная, с длинными распущенными волосами. Какая отличная идея – отдать на растерзание обезумевшему животному красавицу, царевну, христианку, непорочную с головы до пят.

Веревки, которыми ее привязали к быку, затянуты не слишком туго, так что рано или поздно он сбросит ее, а там либо растопчет, либо поднимет на рога, либо… в общем, понятно, что имеют обыкновение делать быки с голыми непорочными девицами.

Я был в экстазе, предвкушая, что сейчас произойдет. И тут польский писатель с непроизносимой фамилией начисто испортил сцену, а она могла бы стать лучшей в истории вожделения: Виниций, тупой влюбленный римлянин, ринулся на арену, внимая призыву своей храбрости, которой лучше было бы помолчать. Он справился с быком легко, как с комнатной собачкой, под восторженный рев толпы спас Лигию и обратился в христианство [5].

Мои одиннадцать лет со всей их восставшей плотью были возмущены. Я бросил на пол лживую книгу и в яростном отчаянии накрыл голову подушкой.

И тогда произошло чудо – Гений детства зачеркнул все дурацкие перипетии и превратил меня в разъяренного быка, мечущегося по арене.

Голая Лигия привязана к моей спине. Я ощущаю ее девственные ягодицы, ее ангельскую спину.

От их прикосновения я шалею, начинаю брыкаться, бегать, скакать. От моих прыжков тело Лигии поворачивается на сто восемьдесят градусов. Ее острые груди прижались к моим лопаткам, живот и лоно распластались на моем хребте. Я – бык, и от всего этого у меня мутится в голове. Я обезумел, я хочу одного – сбросить с себя девушку.

Я весь – прыжки и скачки, я взвиваюсь на дыбы и выгибаюсь. Веревки ослабли, Лигия соскальзывает на землю, только одна ее нога все еще привязана ко мне. Я несусь бешеным галопом, волоча ее по земле, точно труп, – скоро, скоро она им станет. Раскинутые ноги открывают глазам толпы девственность, которая долго не протянет. Царевна страдает от этой непристойности, и я доволен.