Преступление - Амели Нотомб

Недолго думая, я отправился по указанному адресу.

– Нет, месье. Мы снимаем художественный фильм, а не фильм ужасов, – заявила мне киношная Дама.

А я и не знал, что в обязанности ассистентов по актерам входит оскорблять людей.

– Работа служит вам для выплеска отрицательных эмоций, мадам?

Я шагнул к ней с намерением расквасить ей физиономию. Но не успел: ее телохранитель послал меня в нокаут. Я потерял сознание.

Возле меня стояла на коленях фея и гладила мое лицо.

– Мерзавцы, как они вас изуродовали, – произнес небесный голос.

Еще не совсем придя в себя, я честно уточнил:

– Нет, мадемуазель, я такой и был.

Я говорил с ней без страха: ведь она была порождением моего беспамятства. Эту красоту выдумал я сам, что подтверждал ее странный вид: голову украшало нечто вроде диадемы – узенький металлический обруч, увенчанный бычьими рогами. Тело же в длинном одеянии – черной языческой тунике – оставалось загадкой.

Я любовался моим творением. Это я ее создал, а значит, имел на нее все права. Я поднял руку и дотронулся до ангельского лица. Оно не выражало ни отвращения, ни жалости – одну лишь всепоглощающую доброту. Изогнутые острые рога усиливали его сияние.

Я приказал – поскольку был ее создателем:

– А теперь прочтите мне стихи Бодлера:

Предайся Красоте душой, в меня влюбленной;Я буду Музою твоею и Мадонной! [1]

Она улыбнулась. Мои пальцы касались ее царственной белоснежной кожи. Она была моя. Душа пела заповеди блаженства.

И тут кто-то крикнул:

– Этель!

Это был не мой голос.

– Этель!

Фея оказалась не моя.

Ассистент режиссера звал ее гримироваться. Этель играла в фильме главную женскую роль.

Она приподняла меня с неожиданной силой:

– Идемте со мной. Гримерша хоть немного приведет вас в порядок.

На заплетающихся ногах я доковылял до павильона, опираясь на плечо моего ангела-хранителя.

– Он тоже снимается? – спросила гримерша.

– Нет. С ним обошлись по-свински во время кастинга. Он попытался дать отпор, и Жерар разбил ему лицо. Взгляни-ка на висок.

Я сел перед зеркалом и обнаружил, что край лба весь в крови; странно, но так я выглядел менее уродливым – вернее сказать, рана несколько отвлекала от моего уродства. Я сам себе понравился и порадовался, что красавица увидела меня именно таким.

Гримерша принесла чистый спирт.

– Потерпите, сейчас я продезинфицирую. Будет больно.

Я завопил от боли и увидел, как Этель стиснула зубы, сопереживая моему страданию. От этого меня бросило в жар.

Кровь была смыта, обозначилась рана: отчетливая, глубокая, как жаберная щель, она шла от левой брови к волосам.

– Мне только этого не хватало, – усмехнулся я.

– Надеюсь, вы подадите жалобу, – возмущенно сказала актриса.

– С какой стати? Если бы не этот Жерар, я не встретил бы вас.

Она как будто не заметила этого признания.

– Если вы не дадите отпор этим людям, они так и будут думать, что им все дозволено. Маргарита, ты не наклеишь ему пластырь?

– Heт, пусть рана дышит, так лучше. Я смажу меркурохромом. Извините, месье, будет не очень красиво.

Святые женщины! Они говорили со мной так, будто эта красная полоса могла сделать мое лицо безобразнее, чем оно было. Я благословил ослепивший их гнев.

На меркурохром Маргарита не поскупилась. Я пробормотал строку из Нерваля: «Поцелуй королевы на челе моем рдеет…» И, вспомнив вдруг, что последнее слово этого сонета – «фея», прикусил язык, охваченный глупым страхом: я боялся выдать мою тайну.

Я освободил гримерное кресло, и в него села Этель. Я пожалел, что не мог своим вечно холодным телом согреть ей сиденье: сам я испытываю почти эротическое ощущение, садясь в метро на место, с которого только что встала женщина, когда оно еще теплое от ее ягодиц.

Я сделал вид, будто шок у меня не прошел.

– Вы не позволите мне еще немножко посидеть? – спросил я слабым голосом и опустился на стул.

– Ну конечно, – ласково ответила Этель.

– Зовите меня Эпифаном.

Не знаю, расслышала ли она. Я погрузился в созерцание священнодействия. Грим был любовным слиянием двух женщин. С бесконечным доверием Этель словно приносила в дар свое дивное лицо. Та склонялась к ней с какой-то торжественностью, сознавая всю значимость дара. Она трепетно колдовала над ним, ласкала и лелеяла на тысячу ладов, всякий раз все нежнее и нежнее.

Апогей наступил, когда художница сказала своему произведению:

– Закрой глаза.

Она, стало быть, хотела, чтобы та отдалась с закрытыми глазами. Актриса повиновалась, и я увидел, какие у нее дивные веки. На двух девственно-чистых овалах художница начертала абстрактные символы – а может быть, то были некие эзотерические письмена.

«Поистине грим – таинство», – подумал я в восхищении.

Далее настал черед губной помады, такой ликующе непристойной, что я подивился, как это мне позволили присутствовать при подобном зрелище. Порядочные женщины в два счета выставили бы меня за дверь. На самом-то деле обо мне просто-напросто забыли – и это стало для меня высшей благодатью: Квазимодо был допущен в святая святых гинекея.

– Готово, – сказала Маргарита, когда истек этот благословенный час.

– Великолепно, – улыбнулась красавица, любуясь своим отражением в зеркале.

Тут вошел какой-то тип и, взглянув на нее, затопал ногами:

– Что это такое? Вы ничего не поняли! Мы снимаем художественный фильм!

– Мой грим, по-вашему, не художественный? – возмутилась гримерша.

– Конечно нет! Ты сделала из нее красавицу.

– Я не делала из нее красавицу, я только подчеркнула ее красоту. Если тебе нужна уродина, не надо было приглашать Этель.

– Понимала бы что-нибудь! – проорал этот хам.

– Иди ты. Делай сам, что хочешь.

Скандалист – а это был не кто иной, как режиссер-постановщик – подошел к актрисе и безобразно размалевал ей лицо. В тот день я узнал, что красота, оказывается, несовместима с высокой художественностью.

Моя история несуразна – за это я ее и люблю. Вошь влюбилась в небесное создание – это же так карикатурно. Хуже всего или лучше всего то, что она… Кто она? Ясно кто! Актриса! Вот это и называется: придерживаться традиций. Ведь Эсмеральда – цыганка, а это подразумевает, помимо прочего, что она – комедиантка.

Вообще-то девушка, в которую вы влюблены, хочет она того или нет, непременно становится актрисой.

Даже тогда – и в особенности тогда, – когда она не отвечает на ваше чувство, и тысячекратно – когда вовсе не знает о вашей страсти.

Последний случай – редчайший и прекраснейший. И выпал он мне. Пока у меня хватало ума молчать о своем безумии, я успел познать все радости этой аскетической любви: я был тайным зрителем моей актрисы, которая никогда не блистала таким талантом, как для меня одного – она, сама того не ведая, играла только для меня свою главную роль – роль той, что испокон веков внушает любовь.

Нет выше счастья, чем аскеза. Не возникни у меня самой что ни на есть примитивной потребности высказаться, не было бы никаких проблем.

Она узнала меня мучеником уродства, я узнал ее мученицей искусства: это сближает.

– А этот какого черта здесь делает? – поинтересовался режиссер, заметив меня.

– Он пришел на кастинг, а мерзавец Жерар его избил, – с вызовом ответила Этель.

– Его не взяли? Жаль. Он бы, пожалуй, подошел для роли бальзамировщика.

– Тебя только это расстроило? А что ему разбили лицо – это, по-твоему, в порядке вещей?

Я был здесь, а они говорили обо мне в третьем лице. Люди часто совершают в отношении меня эту бестактность: конечно, с моим лицом я третье лицо и есть.

– Этот тип хочет сниматься?

– Спроси его.

– Вы действительно хотите играть в моем фильме?

– Нет.

– Кино вас не прельщает?

Кино меня прельщало, еще как! Что за идиотский вопрос! Иначе неужели я пришел бы? Не будь здесь Этель, я бы так и сказал. Но она слушала меня, и мне хотелось предстать перед ней героем, оскорбленным в лучших чувствах. Поэтому я ответил:

– Нет.

– Зачем же тогда вы пришли?

– Посмотреть.

– Ладно. Сейчас не до того. Идем.

И они ушли. Меня зло взяло, что он ни о чем больше не спросил: недолго пришлось побыть в привлекательной роли жертвы.

Я потащился за ними на съемочную площадку. И не замедлил порадоваться своему отказу: кто бы мог подумать, что кино – это такая скучища? Два часа я только и слышал что слово «стоп!». Но оно означало не переход к следующей сцене: всякий раз начинали по новой один и тот же эпизод.

Тоска была – хоть вешайся. Режиссер – его звали Пьером – находил в каждом дубле недостатки, похоже, понятные ему одному.

– Невыразительно!

Или, например:

– Вяло!

Или, когда ему не хватало вдохновения:

– Бездарно!

Вся съемочная группа была на пределе. Я не понимал, чего они ждут и почему до сих пор не разбежались.