Знак Нефертити - Вера Колочкова

Да, всех врачей она тогда за два часа обежала. Никто особым вниманием не докучал, послушно ставили на листочке подпись и штампик — здорова, мол, отвали, работать мешаешь. Она и отваливала, благодарно улыбаясь и разводя руками — а что делать, сами понимаете — формальность! Кабинет маммолога был по счету и по списку последним…

Она и к нему ввалилась, впустив в открытую дверь шум возмущенных женских голосов из очереди. Бодро прошагала к столу, неся в вытянутой руке обходной листок. Плюхнулась на стул, проговорила интимно-весело:

— Меня можно не смотреть, я по диспансеризации… Вот тут надо штампик и подпись… — постучала ногтем по нижней линеечке листка.

Помнится, он уставился на нее сначала озадаченно, этот маммолог Козлов Г.Г. Как позже выяснилось — Геннадий Григорьевич. Даже ресницами поморгал удивленно, откинувшись на спинку стула. Потом улыбнулся вполне душевно, потянул из-под ее пальцев листок, положил перед собой, прихлопнул маленькой, почти женской ладошкой.

— Нет, так дело не пойдет, уважаемая… — глянул в шапку листка на секунду, — уважаемая Анна Васильевна! Если уж пришли, то придется пройти осмотр… Идите, раздевайтесь вон там, за ширмочкой!

Глянула на него кротко, как овечка, свела брови домиком, улыбнулась умоляюще:

— Ой, да бросьте… Ну, чего меня за ширму туда-сюда гонять, а? Мне на работу надо…

— Вот и хорошо, что вам на работу надо. Я тоже, между прочим, на работе.

— Но вы ж понимаете — это всего лишь формальности…

— А я, Анна Васильевна, формальностей как таковых не признаю. В моей работе нет термина — формальность. Так что уж будьте добры — пройдите за ширмочку.

Что-то было в его голосе… слегка надменное, с оттенком самолюбования. Ах, ну да, он же молодой совсем… Наверное, только-только из интернатуры выскочил, большим специалистом себя возомнил. Не наигрался еще в клятву Гиппократа, не заматерел на медицинском циничном хлебушке. Ну ладно, коли так, придется дать себя этим ручонкам ощупать… Совсем детские у вас ручки-то, маммолог Козлов! Наверное, щекотно будет!

Хмыкнула, прошла за ширму, разделась. Встала перед ним, прямо держа спину. На, щупай скорее, ставь свой штампик да отвали… Вернее, я отвалю…

Поднялся из-за стола — росточком низенький, узкоплечий. А лицо-то какое важно-сосредоточенное, компенсирующее недостаток медицинской квалификации! Тихо усмехнулась про себя — ничего, парень… Вот поработаешь еще лет пяток, помнешь не одну тясячу титек, и будет у тебя лицо нормальное, устало-равнодушное…

Господи, да что ж он так долго! Давит, мнет, елозит острыми пальцами… Кажется, еще немного, и до сердца дотронется. И под ключицу больно надавил, и в подмышки залез… И возмутиться нельзя — ничего не попишешь, врач все-таки. Маммолог Козлов, леший бы его побрал.

— Вы рожавшая?

Ну, спросил! А что, по груди не видно, что рожавшая? Сам не видишь, что грудь в смысле красоты не подарок?

— Да. Два раза рожавшая.

Ответила сдержанно, будто сглотнула накатившую вдруг неприязнь.

— Когда рожали?

— Давно. Дочери двадцать три, сыну восемнадцать.

— Что ж, хорошо… Хорошо… Ладно, одевайтесь.

Ну, слава тебе, господи! Процедура закончена, и быстрей надо бежать отсюда и забыть, как плохой сон… Торопливо застегивая пуговицы на блузке, подумала с долей приятности — а от рабочего дня еще целая половина осталась! А Остапенко-то на полный день отпустил! Ура, ура. Можно, наконец, пальто из химчистки забрать и в парикмахерскую заскочить, корни волос подкрасить… И маникюр! Обязательно нужно на маникюр попасть! А то ходит, как овощная торговка, с плохими ногтями.

Присела на край стульчика перед его столом, заготовив благодарственную улыбку на лице. Давай доставай свой штампик, Козлов, некогда мне тут с тобой…

Он сидел, писал что-то на четвертушке медицинского бланка. Потом отодвинул его в сторону, глянул на нее задумчиво.

— На вас карта в нашей поликлинике заведена?

— Нет… Я вообще тут впервые… Да у меня же диспансеризация, вы не забыли? Мне надо штампик и подпись…

— Нет, я не забыл. Сейчас я вам заполню медицинскую карту, а потом вот… — протянул он ей четвертушку заполненного бланка, — потом вам нужно на маммографию… Это в цокольном этаже, тридцать пятый кабинет, завтра с девяти до одиннадцати.

— Не поняла… Зачем? А… А штампик?

— Надо сделать маммографию, Анна Васильевна. Если снимок будет хороший, то поставлю и штампик.

— Нет, это вы… Конечно, это похвально, что вы так хорошо… Что так стараетесь… Но поймите — я же всего лишь на диспансеризацию пришла! Формальность такая, понимаете? У меня же не болит ничего!

Он глянул на нее чуть снисходительно, помолчал, будто уговаривая себя проявить должное терпение. Потом взял ручку, придвинул к себе бланк карты.

— Так, пишу… Лесникова Анна Васильевна. Проживающая по адресу…

Ей ничего не оставалось делать, как уныло продиктовать и адрес, и год рождения, и номер домашнего телефона. Номер мобильного диктовать не стала — еще взбредет ему в голову на мобильный звонить, напоминать про тридцать пятый кабинет…

— Так, Анна Васильевна. Все хорошо… Значит, завтра с утра вы идете на маммографию. А потом ко мне, пожалуйста. Завтра у меня прием с двух до шести. А снимки ваши я сам заберу.

— Но я работаю до шести!

Он опять глянул на нее так же — чуть снисходительно, понимающе. Улыбнулся благожелательно:

— Ничего, уйдете с работы на часик пораньше.

— И… Вы мне завтра в обходном листке штампик поставите?

— Да, конечно. Будем надеяться, что все благополучно обойдется штампиком. До завтра, Анна Васильевна.

— До свидания…

Вышла в коридор, прошла мимо укоризненных взглядов женщин, сидящих на кушетке у двери. В спину вдогонку ткнулось обиженное:

— Вот нахальная какая… А говорила, на две минуты зайду…

Хотела ответить, да только рукой махнула. Спустилась по лестнице на первый этаж, забрала из гардероба куртку. Мыслей в голове никаких не было — ни досадливых, ни испуганных. Вялость в голове была пустая, бесформенная. Одураченная какая-то вялость. Скорей, скорей на улицу, на свежий воздух…

Он и в самом деле показался весьма свежим, городской воздух поздней осени, насквозь пропитанный дождями и прелью, и запахом скорого снега. Вздохнулось сразу легко, и ушла из головы вялость, сменившись оптимистической покорностью перед обстоятельствами — ну, завтра, так завтра. Черт с ним, с Козловым. Сходит она утром в тридцать пятый кабинет, вечером получит свой штампик… Правда, было в этой оптимистической покорности одно довольно неприятное звено — завтра с утра надо снова отпрашиваться у Остапенко, объяснять что-то… Нет, не про маммографию в цокольном этаже с девяти до одиннадцати, конечно же! Что-нибудь другое нужно придумать. И для кадровички Ларионовой тоже…