На равнинах Авраама - Джеймс Кервуд

Итак, Тонтер был почти прав, считая собаку инвалидом, но в своем другом предположении он ошибался. Душа у собаки была, и принадлежала она мальчику, ее хозяину. На этой душе был огромный шрам, оставленный голодом и жестоким обращением в индейском лагере. Там четыре года назад собаку увидал Анри Булэн и из жалости забрал умирающее животное с собой, чтобы подарить Джимсу. Ружейные приклады и пинки оставили незаживающую рану, которая превратила пса в неутомимого, вечно настороженного охотника за лесными запахами и звуками.

Он всегда был начеку, даже тогда, когда день полнился пением птиц и ласковым шелестом ветра в траве и листьях. Вот и сейчас, ковыляя во главе колонны, он зорко смотрел вперед, словно не доверяя царящим кругом тишине и покою. Время от времени он оборачивался и поднимал глаза на хозяина. Лицо мальчика было озабочено, глаза печальны; и собака, наконец догадавшись о его чувствах, вопросительно заскулила.

При крещении мальчику дали имя Даньел Джеймс Булэн, но мать всегда звала его Джимс. Ему было двенадцать лет, и весил он на двадцать фунтов больше, чем его пес.

Лихой Вояка, которого для краткости звали просто Воякой, тянул на шестьдесят фунтов, если верить весам на мукомольне Тонтера. Даже в толпе бросилось бы в глаза, что мальчик и собака принадлежат друг другу, — ведь если Вояка был изрядно потрепан, то и у мальчика был довольно воинственный вид.

— Да он нарядился, словно дерзкий, нахальный пират, который собирается похитить мою малышку и потребовать за нее выкуп! — крикнул сверху Тонтер, и отец Даньела рассмеялся вместе с бароном. И потом — что еще хуже — Тонтер медленно поворачивал его в разные стороны, будто прикидывая, чего он стоит; очаровательная маленькая Мария-Антуанетта смотрела на них, надменно вздернув свой изящный носик, а Поль Таш, ее гадкий кузен из большого города Квебека, стоял у нее за спиной и строил ему рожи. А ведь он так готовился к встрече с Марией-Антуанеттой, так старался не ударить в грязь лицом, если попадется ей на глаза! Это была настоящая трагедия. Утром, когда они собирались на мельницу Тонтера, Джимс надел новую куртку из оленьей кожи, взял свое ружье, которое было на два дюйма длиннее его самого, и заткнул нож за пояс. Кроме того, у пояса покачивался рог с порохом, а за спиной висели самые драгоценные сокровища — ясеневый лук и колчан со стрелами. Несмотря на теплый день, его голову покрывала енотовая шапка с длинным фазаньим пером, поскольку она выглядела гораздо лучше, чем легкая полосатая. Вояка гордился воинственным видом хозяина и никак не мог понять, отчего мальчик вдруг так изменился и возвращается домой с на редкость серьезным и унылым лицом.

Анри Булэну не терпелось описать жене недавнюю сценку, тем более что сын отошел достаточно далеко и не мог услышать его слов. Но Анри всегда и во всем видел прежде всего либо положительную, либо смешную сторону. Потому-то Катерина и вышла за него замуж — хотя были, конечно, и другие причины, — и сейчас любила его еще сильнее, чем пятнадцать лет назад, когда Джимс еще не появился на свет. Потому-то и девственный лес с деревьями, цветами и притаившимися на каждом шагу опасностями любил Анри Булэна. Но было тому и еще одно объяснение: он сам любил жизнь — любил жадно, безоглядно, с той простодушной доверчивостью, из-за которой Луи-Эдмон Тонтер, суровый хозяин обширных поместий, почитал его глупцом и предсказывал, что однажды его скальп вместе со скальпом его жены и сына украсит вигвам какого-нибудь дикаря.

Идя следом за собакой, мальчиком и мужчиной, Катерина Булэн созерцала свой маленький мир радостно, гордо и без тени страха. Она была глубоко убеждена, что ни один мальчик не сравнится с ее сыном и ни один мужчина — с ее мужем. Готовность бросить вызов любому, кто усомнится в этом, всегда горела в ее темных глазах, сиявших огнем любви и преданности. Увидав ее в этот момент, всякий непременно заметил бы и даже почувствовал, что она счастлива. Как Тонтер наедине с собой, втайне ото всех раздувал огонь своей страсти, так и Катерина, зная, что ее мужчины не видят, какие чувства отражаются на ее лице, со счастливой улыбкой и бьющимся сердцем смотрела на тех, кто был ей дороже всего. Желание сохранить в душе укромный уголок, скрытый даже от самых близких людей, и, словно святыню, беречь в нем частицу счастья объяснялось тем, что она была англичанкой, а не француженкой. Свое английское имя Даньел Джеймс унаследовал от деда — школьного учителя в Новой Англии, а в последние годы жизни агента квакеров в Пенсильвании. На границе этой далекой провинции Анри Булэн нашел Катерину и женился на ней за два года до смерти ее отца2.

«И все эти пятнадцать лет ты молодеешь с каждым днем и с каждым часом становишься все прекрасней, — часто говорил он ей. — Представляешь, какой будет ужас, когда я состарюсь и согнусь в три погибели, а ты останешься такой же девочкой, как и была».

Катерина действительно не выглядела на свои тридцать пять лет. Неувядающую прелесть ее облику придавали девически-нежное лицо и лучезарные глаза, особенно обращавшие на себя внимание в тот день, когда вместе с сыном и мужем она возвращалась с берега Ришелье. От перехода через Тонтер-Хилл щеки ее раскраснелись, блестящие волосы сверкали на солнце, и глазам Анри представала поистине чарующая картина, когда он время от времени оглядывался назад, перекидывая с плеча на плечо тяжелый мешок с мукой.

Возможно, Тонтер даже лучше, чем Анри, понимал, что обожание, с которым Катерина относилась не только к мужу и сыну, но и ко всему, связанному с ними, вплоть до неудобств и тягот уединенной жизни на лоне девственной природы, основывалось на чем-то большем, нежели сознание долга жены и матери. Культура, тяга к знаниям, широта взглядов и мысли, привитые любящей матерью и развитые и закрепленные отцом-учителем, выработали в ней незыблемые принципы — бесценное мерило человеческого счастья. Иногда она немного тосковала по тому, что выходило за ею же установленные границы этого счастья, — мечтала о златотканой парче, о розовом шелке и голубом бархате, белом муаре и воздушных валансьенских кружевах. И тогда в жилище Анри появлялись легкомысленные капоры с розовыми и лиловыми лентами, тонкие, как паутина, кружевные шали и множество незатейливых, но прелестных вещиц, сделанных искусными руками Катерины. Она умела мастерить рюши и жабо, вязать кружевные косынки ничуть не хуже тех, что носила мадам Тонтер, хоть они и не стоили такой уймы денег, и сегодня ее платье из узорчатого муслина, отделанное голубыми бантами, и темно-красный плащ с капюшоном придавали ей в глазах Тонтера такое очарование, что сердце в его покрытой шрамами груди билось с юношеской страстью и пылкостью. Поразительное, чисто женское умение Катерины творить чудеса красоты и совершенства из самых простых и недорогих материалов, не говоря уже о ее принадлежности к «презренному английскому отродью», заставляли мадам Тонтер смотреть на молодую женщину с антипатией и неприязнью.