Мягкая посадка - Александр Громов

Дверь в наш деканат визжит, как жертва вивисекции. Люди были здесь. На визг повернули головы сразу трое: юный толстый секретарь из недоученных разгильдяев с протекцией, унылый Вацек Юшкевич с нашей кафедры электрических машин и надменная Алла Хамзеевна, мастер подлежащих и сказуемых с кафедры русского членораздельного для дубоцефалов. За дверью в кабинет декана кричали в два голоса — Сельсин разносил в атомы какого-то неподатливого. Это он умеет. Секретарь, соря на бумаги, ел бутерброд и с интересом прислушивался. Алла Хамзеевна сидела мумией — плоская спина в трех сантиметрах от спинки стула и идеально ей параллельна. Вацек с покорной тоской в глазах слонялся из угла в угол.

Я поздоровался со всеми, а с Вацеком — за руку. Вацек никогда не подает руки первым, это приходится делать мне. Секретарь что-то промямлил сквозь бутерброд, я не понял что. Алла Хамзеевна сурово поджала губы. Она меня не любит, и есть причина. Это она так считает. Никак не может простить, что моих родителей отправили на Юг раньше ее припадочного зятя, хотя по ее заслугам, в чем она глубоко убеждена, следовало бы наоборот, причем вне всякой очереди. Но вне очереди пошел я, и ей это сугубо не все равно. Вацеку вот все равно, а ей не все равно. Бывают такие люди.

— Сельсин у себя? — спросил я.

Алла Хамзеевна сделала вид, что не слышит.

Сельсин — прозвище и сущность нашего декана. Я имею в виду сельсин-датчик. Это не фамилия, а несложный электромеханический прибор. Если ось сельсина-датчика повернется на некоторый угол, на тот же угол волей-неволей должна повернуться ось связанного с ним кабелем сельсина-приемника. В общем, все как у людей.

— У себя, — нерадостно сообщил Вацек. — Только он, по-моему, занят.

Крик за дверью усилился. Теперь орал один Сельсин, орал за двоих, а его оппонент только вякал с последней линии обороны. Сельсин его дожмет, вольтерьянца.

— Как думаешь, это надолго?

Вацек только пожал плечами. Будто поежился. Вид у него был самый несчастный. Вольтерьянец за дверью вдруг страшно заорал: «Я вам так не позволю!..» Позволит он. Еще как позволит. И так позволит, и эдак. Я знаю.

— Я первая, — вдруг сказала Алла Хамзеевна непререкаемым тоном. — Я здесь уже полчаса, а вы только что пришли.

— Пожалуйста, пожалуйста, — уверил я. — Вы так вы. Мне все равно.

Кажется, я ее обидел. Она копит обиды на меня и складывает их в обширную копилку. Сейчас ей очень бы хотелось, чтобы мне было не все равно, чтобы я полез к Сельсину напролом, пихаясь локтями направо и налево, а она бы не пустила и весь день ощущала бы удовлетворение от выполненного долга и причастности к высшей справедливости. Нет уж, дудки ей. И большой тромбон.

— Ты-то чего здесь? — спросил я Вацека.

— Своих на Юг отправляю, — скорбно пожаловался он. — Бумагу вот подписать. И еще… — Он замялся.

— Давно пора, — одобрил я. — Почти все уже стариков отправили. А куда предлагают?

— Нефтекумск, — с тоской сказал Вацек. — Вы случайно не знаете, где это?

— Да уж наверное не на Таймыре, — хмыкнул я. — Ты чего такой скучный? Кавказ, должно быть, или где-то около… Совсем не так плохо. Да, точно. Северный Кавказ. Или около.

— А там зимой тепло? — спросил Вацек.

Этого я не знал. По здравой логике, летом, пожалуй, не холодно, ледник далече. А вот зимой… Я развел руками. Вацек много от меня хочет. Погодой на Кавказе я пока еще не заведую.

— А вы, Сергей Евгеньич, своих куда отправили?

— В Туапсе, — сказал я с неловкостью.

— А-а…

Нотку зависти в его голосе я все-таки уловил. Но так, самое чуть-чуть, на пределе чувствительности. Мне опять повезло больше, чем ему, а Вацек убежден, что так и должно быть, и разубедить его в этом нет никакой возможности. Он всегда относился ко мне с громадным пиететом, еще с тех пор как я, тогда вечно злой от бессонницы аспирант и сам вчерашний студент, за неимением других погонял оказался у него в руководителях дипломного проекта. Крупных звезд с неба он не хватал, мелких тоже, но был как-то трогательно старателен и после диплома остался на кафедре инженером. Субординацию он и тогда уважал, и теперь уважает, только у него она особая. В его табели о рангах на втором месте, сразу после Сельсина, вписана моя фамилия, и, кажется, навечно. Он сделает для меня что угодно, но говорить мне «ты», на что я не раз и не два пытался его подбить, органически не способен. Если я скажу ему, что в интересах дела завтра его повесят, он придет со своей веревкой и мылом в кармане. Мне с ним бывает неловко. Вот как сейчас.

— Некоторые считают, что главное устроить своих родственников, — сказала Алла Хамзеевна, глядя прямо на меня, — а там хоть трава не расти и остальные пускай отправляют родителей околевать в этот самый Земноводск…

Я ее проигнорировал.

— Тут м-м… такое дело…— сказал Вацек. Было видно, что он не знает, как начать. — Э-э… Ржавченко умер, вы знаете?

Секретарь икнул и укусил бутерброд. На меня сдержанность Вацека тоже произвела впечатление. Умер… гм. В общем, конечно, умер. Похоже, процесс был не лучше результата. Истерзанный труп Ржавченко был найден вчера между новым корпусом и спортзалом какими-то студентами со второго потока на отработке трудовой повинности по уничтожению снега. Говорят, долго не могли опознать. Студентов сейчас трясут, но много ли вытрясут, неизвестно.

— Еще бы, — сказал я. — Жаль: хороший был мужик. Кремация, кажется, послезавтра. Ты пойдешь?

— Н-не знаю… Да, наверное. Я это… Я э-э… вот что хотел сказать… Раз уж его убили… — Слова из Вацека шли туннельным переходом, пробиваясь сквозь потенциальный барьер. Он страшно мучился и вид имел такой раскаянный, будто сам и убил. — Тут э-э… вот какое дело…

— Ржавченко читал лекции в «два-Б», — опять встряла Алла Хамзеевна, и Вацек кинул на нее взгляд, отчаянный и благодарный одновременно. — И еще вел семинары в трех группах.

До меня начало доходить.

— Угу, — произнес я с пакостным предчувствием. — И кому теперь все это… добро?

— Вам, конечно, — с энтузиазмом сказала Алла Хамзеевна. — Вы у нас молодой и способный, даже чересчур, вам и палку в руки…

Я исхитрился сдержаться, чтобы ее не убить.

— Вам только лекции, Сергей Евгенич, — поспешил вставить Вацек. — Семинары будут у Конюхова, он как раз сейчас там…

Там — это, конечно, у Сельсина. Я прислушался. В кабинете декана уже не кричали. Сельсина слышно не было, а второй голос — теперь я и сам узнал Конюхова — упрашивал, настаивал, умолял… Тоже напрасное занятие. Если Сельсин позволит слезам и соплям влиять на свои решения, на его место пришлют кого-нибудь другого.

— Ясно, — сказал я, стараясь не выражать эмоций. — Меня, надо полагать, тоже обчистили. Не знаешь случайно, что отбирают?