Отчаяние - Владимир Набоков

Я желаю во что бы то ни стало, и я этого добьюсь, убeдить всeх вас, заставить вас, негодяев, убeдиться, — но боюсь, что по самой природe своей, слово не может полностью изобразить сходство двух человeческих лиц, — слeдовало бы написать их рядом не словами, а красками, и тогда зрителю было бы ясно, о чем идет рeчь. Высшая мечта автора: превратить читателя в зрителя, — достигается ли это когда-нибудь? Блeдные организмы литературных героев, питаясь под руководством автора, наливаются живой читательской кровью; гений писателя состоит в том, чтобы дать им способность ожить блогодаря этому питанию и жить долго. Но сейчас мнe нужна не литература, а простая, грубая наглядность живописи. Вот мой нос, — крупный, сeверного образца, с крeпкой костью и почти прямоугольной мякиной. Вот его нос, — точь-в-точь такой же. Вот эти двe рeзкие бороздки по сторонам рта и тонкие, как бы слизанные губы. Вот они и у него. Вот скулы… Но это — паспортный, ничего не говорящий перечень черт, и в общем ерундовая условность. Кто-то когда-то мнe сказал, что я похож на Амундсена. Вот он тоже похож на Амундсена. Но не всe помнят амундсеново лицо, я сам сейчас плохо помню. Нeт, ничего не могу объяснить.

Жеманничаю. Знаю, что доказал. Все обстоит великолeпно. Читатель, ты уже видишь нас. Одно лицо! Но не думай, я не стeсняюсь возможных недостатков, мелких опечаток в книгe природы. Присмотрись: у меня большие желтоватые зубы, у него они тeснeе, свeтлeе, — но развe это важно? У меня на лбу надувается жила, как недочерченная «мысль», но когда я сплю, у меня лоб так же гладок, как у моего дубликата. А уши… изгибы его раковин очень мало измeнены против моих: спрессованы тут, разглажены там. Разрeз глаз одинаков, узкие глаза, подтянутые, с рeдкими рeсницами, — но они у него цвeтом блeднeе. Вот, кажется, и всe отличительные примeты, которые в ту первую встрeчу я мог высмотрeть. В тот вечер, в ту ночь я памятью рассудка перебирал эти незначительные погрeшности, а глазной памятью видeл, вопреки всему, себя, себя, в жалком образe бродяги, с неподвижным лицом, с колючей тeнью — как за ночь у покойников — на подбородкe и щеках… Почему я замeшкал в Прагe? С дeлами было покончено, я свободен был вернуться в Берлин. Почему? Почему на другое утро я опять отправился на окраину и пошел по знакомому шоссе? Без труда я отыскал мeсто, гдe он вчера валялся. Я там нашел золотой окурок, кусок чешской газеты и еще — то жалкое, безличное, что незатeйливый пeшеход оставляет под кустом. Нeсколько изумрудных мух дополняло картину. Куда он ушел, гдe провел ночь? Праздные, неразрeшимые вопросы. Мнe стало нехорошо на душe, смутно, тягостно, словно все, что произошло, было недобрым дeлом. Я вернулся в гостиницу за чемоданом и поспeшил на вокзал. У выхода на дебаркадер стояли в два ряда низкие, удобные, по спинному хребту выгнутые скамейки, там сидeли люди, кое-кто дремал. Мнe подумалось: вот сейчас увижу его, спящим, с раскрытыми руками, с послeдней уцeлeвшей фиалкой в петлицe. Нас бы замeтили рядом, вскочили, окружили, потащили бы в участок. Почему? Зачeм я это пишу? Привычный разбeг пера? Или в самом дeлe есть уже преступление в том, чтобы как двe капли крови походить друг на друга?

ГЛАВА II

Я слишком привык смотрeть на себя со стороны, быть собственным натурщиком — вот почему мой слог лишен благодатного духа непосредственности. Никак не удается мнe вернуться в свою оболочку и по-старому расположиться в самом себe, — такой там беспорядок: мебель переставлена, лампочка перегорeла, прошлое мое разорвано на клочки.

А я был довольно счастлив. В Берлинe у меня была небольшая, но симпатичная квартира, — три с половиной комнаты, солнечный балкон, горячая вода, центральное отопление, жена Лида и горничная Эльза. По сосeдству находился гараж, и там стоял приобрeтенный мной на выплату хорошенький, темно-синий автомобиль, — двухмeстный. Успeшно, хоть и медлительно, рос на балконe круглый, натуженный, сeдовласый кактус. Папиросы я покупал всегда в одной и той же лавкe, и там встрeчали меня счастливой улыбкой. Такая же улыбка встрeчала жену там, гдe покупались масло и яйца. По субботам мы ходили в кафе или кинематограф. Мы принадлежали к сливкам мeщанства, — по крайней мeрe так могло казаться. Однако, по возвращении домой из конторы, я не разувался, не ложился на кушетку с вечерней газетой. Разговор мой с женой не состоял исключительно из небольших цифр. Приключения моего шоколада притягивали мысль не всегда. Мнe, признаюсь, была не чужда нeкоторая склонность к богемe. Что касается моего отношения к новой России, то прямо скажу: мнeний моей жены я не раздeлял. Понятие «большевики» принимало в ее крашеных устах оттeнок привычной и ходульной ненависти, — нeт, пожалуй «ненависть» слишком страстно сказано, — это было что-то домашнее, элементарное, бабье, — большевиков она не любила, как не любишь дождя (особенно по воскресениям), или клопов (особенно в новой квартирe), — большевизм был для нее чeм-то природным и неприятным, как простуда. Обоснование этих взглядов подразумeвалось само собой, толковать их было незачeм. Большевик не вeрит в Бога, — ах, какой нехороший, — и вообще — хулиган и садист. Когда я бывало говорил, что коммунизм в конечном счетe — великая, нужная вещь, что новая, молодая Россия создает замeчательные цeнности, пускай непонятные европейцу, пускай неприемлемые для обездоленного и обозленного эмигранта, что такого энтузиазма, аскетизма, бескорыстия, вeры в свое грядущее единообразие еще никогда не знала история, — моя жена невозмутимо отвeчала: «Если ты так говоришь, чтобы дразнить меня, то это не мило». Но я дeйствительно так думаю, т. е. дeйствительно думаю, что надобно что-то такое коренным образом измeнить в нашей пестрой, неуловимой, запутанной жизни, что коммунизм дeйствительно создаст прекрасный квадратный мир одинаковых здоровяков, широкоплечих микроцефалов, и что в неприязни к нему есть нeчто дeтское и предвзятое, вродe ужимки, к которой прибeгает моя жена, напрягает ноздри и поднимает бровь (то есть дает дeтский и предвзятый образ роковой женщины) всякий раз, как смотрится — даже мельком — в зеркало.

Вот, не люблю этого слова. Страшная штука. С тeх пор, как я перестал бриться, оного не употребляю. Между тeм упоминание о нем неприятно взволновало меня, прервало течение моого рассказа. (Представьте себe, что слeдует: история зеркал.). А есть и кривые зеркала, зеркала-чудовища: малeйшая обнаженность шеи вдруг удлиняется, а снизу, навстрeчу ей, вытягивается другая, неизвeстно откуда взявшаяся марципановая нагота, и обe сливаются; кривое зеркало раздeвает человeка или начинает уплотнять его, и получается человeк-бык, человeк-жаба, под давлением неисчислимых зеркальных атмосфер, — а не то тянешься, как тeсто, и рвешься пополам, — уйдем, уйдем, — я не умeю смeяться гомерическим смeхом, — все это не так просто, как вы, сволочи, думаете. Да, я буду ругаться, никто не может мнe запретить ругаться. И не имeть зеркала в комнатe — тоже мое право. А в крайнем случаe (чего я, дeйствительно, боюсь?) отразился бы в нем незнакомый бородач, — здорово она у меня выросла, эта самая борода, — и за такой короткий срок, — я другой, совсeм другой, — я не вижу себя. Из всeх пор прет волос. По-видимому, внутри у меня были огромные запасы косматости. Скрываюсь в естественной чащe, выросшей из меня. Мнe нечего бояться. Пустая суевeрность. Вот я напишу опять это слово. Олакрез. Зеркало. И ничего не случилось. Зеркало, зеркало, зеркало. Сколько угодно, — не боюсь. Зеркало. Смотрeться в зеркало. Я это говорил о женe. Трудно говорить, если меня все время перебивают.

Она между прочим тоже была суевeрна. Сухо дерево. Торопливо, с рeшительным видом, плотно сжав губы, искала какой-нибудь голой, неполированной деревянности, чтобы логонько тронуть ее своими короткими пальцами, с подушечками вокруг землянично-ярких, но всегда, как у ребенка, не очень чистых ногтей, — поскорeе тронуть, пока еще не остыло в воздухe упоминание счастья. Она вeрила в сны: выпавший зуб — смерть знакомого, зуб с кровью — смерть родственника. Жемчуга — это слезы. Очень дурно видeть себя в бeлом платьe, сидящей во главe стола. Грязь — это богатство, кошка — измeна, море — душевные волнения. Она любила подолгу и обстоятельно рассказывать свои сны. Увы, я пишу о ней в прошедшем времени. Подтянем пряжку рассказа на одну дырочку.

Она ненавидит Ллойд-Джорджа, из-за него, дескать, погибла Россия, — и вообще: «Я бы этих англичан своими руками передушила». Нeмцам попадает за пломбированный поeзд (большевичный консерв, импорт Ленина). Французам: «Мнe, знаешь, рассказывал Ардалион, что они держались по-хамски во время эвакуации». Вмeстe с тeм она находит тип англичанина (послe моего) самым красивым на свeтe, нeмцев уважает за музыкальность и солидность и «обожает Париж», гдe как-то провела со мной нeсколько дней. Эти ее убeждения неподвижны, как статуи в нишах. Зато ее отношение к русскому народу продeлало все-таки нeкоторую эволюцию. В двадцатом году она еще говорила: «Настоящий русский мужик — монархист». Теперь она говорит: «Настоящий русский мужик вымер».