Отчаяние - Владимир Набоков

А теперь, дорогой читатель, вообразим небольшую конторскую комнату в шестом этажe безличного дома. Машинистка ушла, я один. В окнe — облачное небо. На стeнe — календарь, огромная, чeм-то похожая на бычий язык, черная девятка: девятое сентября. На столe — очередные неприятности в видe писем от кредиторов и символически пустая шоколадная коробка с лиловой дамой, измeнившей мнe. Никого нeт. Пишущая машинка открыта. Тишина. На страничкe моей записной книжки — адрес. Малограмотный почерк. Сквозь него я вижу наклоненный восковой лоб, грязное ухо, из петлицы висит головкой вниз фиалка, с черным ногтем палец нажимает на мой серебряный карандаш.

Помнится, я стряхнул оцeпенeние, сунул книжку в карман, вынул ключи, собрался все запереть, уйти, — уже почти ушел, но остановился в коридорe с сильно бьющимся сердцем… уйти было невозможно… Я вернулся, я постоял у окна, глядя на противоположный дом. Там уже зажглись лампы, освeтив конторские шкапы, и господин в черном, заложив одну руку за спину, ходил взад и вперед, должно быть диктуя невидимой машинисткe. Он то появлялся, то исчезал, и даже раз остановился у окна, соображая что-то, и опять повернулся, диктуя, диктуя, диктуя. Неумолимый! Я включил свeт, сeл, сжал виски. Вдруг бeшено затрещал телефон, — но оказалось: ошибка, спутали номер. И потом опять тишина, и только легкое постукивание дождя, ускорявшего наступление ночи.

ГЛАВА IV

«Дорогой Феликс, я нашел для тебя работу. Прежде всего необходимо кое-что с глазу на глаз обсудить. Собираюсь быть по дeлу в Саксонии и, вот, предлагаю тебe встрeтиться со мной в Тарницe, — это недалеко от тебя. Отвeчай незамедлительно, согласен ли ты в принципe. Тогда укажу день, час и точное мeсто, а на дорогу пришлю тебe денег. Так как я все время в разъeздах, и нeт у меня постоянной квартиры, отвeчай: „Ардалион“ до востребования (слeдует адрес одного из берлинских почтамтов). До свидания, жду. (Подписи нeт)».

Вот оно лежит передо мной, это письмо от девятого сентября тридцатого года, — на хорошей, голубоватой бумагe с водяным знаком в видe фрегата, — но бумага теперь смята, по углам смутные отпечатки, вeроятно его пальцев. Выходит так, как будто я — получатель этого письма, а не его отправитель, — да в концe концов так оно и должно быть: мы перемeнились мeстами.

У меня хранятся еще два письма на такой же бумагe, но всe отвeты уничтожены. Будь они у меня, будь у меня, напримeр, то глупeйшее письмо, которое я с рассчитанной небрежностью показал Орловиусу (послe чего и оно было уничтожено), можно было бы перейти на эпистолярную форму повeствования. Форма почтенная, с традициями, с крупными достижениями в прошлом. От Икса к Игреку: Дорогой Икс, — и сверху непремeнно дата. Письма чередуются, — это вродe мяча, летающего через сeтку туда и обратно. Читатель вскорe перестает обращать внимание на дату, — и дeйствительно — какое ему дeло, написано ли письмо девятого сентября или шестнадцатого, — но эти даты нужны для поддержания иллюзии. Так Икс продолжает писать Игреку, а Игрек Иксу на протяжении многих страниц. Иногда вступает какой-нибудь посторонний Зет, — вносит и свою эпистолярную лепту, однако только ради того, чтобы растолковать читателю (не глядя, впрочем, на него, оставаясь к нему в профиль) событие, которое без ущерба для естественности или по какой другой причинe ни Икс, ни Игрек не могли бы в письмe разъяснить. Да и они пишут не без оглядки, — всe эти «Помнишь, как тогда-то и там-то…» (слeдует обстоятельное воспоминание) вводятся не столько для того, чтобы освeжить память корреспондента, сколько для того, чтобы дать читателю нужную справку, — так что в общем картина получается довольно комическая, — особенно, повторяю, смeшны эти аккуратно выписанные и ни к черту ненужные даты, — и когда в концe вдруг протискивается Зет, чтобы написать своему личному корреспонденту (ибо в таком романe переписываются рeшительно всe) о смерти Икса и Игрека или о благополучном их соединении, то читатель внезапно чувствует, что всему этому предпочел бы самое обыкновенное письмо от налогового инспектора. Вообще говоря, я всегда был надeлен недюжинным юмором, — дар воображения связан с ним; горе тому воображению, которому юмор не сопутствует.

Одну минуточку. Я списывал письмо, и оно куда-то исчезло.

Могу продолжать, — соскользнуло под стол.

Через недeлю я получил отвeт (пять раз заходил на почтамт и был очень нервен). Феликс сообщал мнe, что с благодарностью принимает мое предложение. Как часто случается с полуграмотными, тон его письма совершенно не соотвeтствовал тону его обычного разговора: в письмe это был дрожащий фальцет с провалами витиеватой хрипоты, а в жизни — самодовольный басок с дидактическими низами. Я написал ему вторично, приложив десять марок и назначив ему свидание первого октября в пять часов вечера у бронзового всадника в концe бульвара, идущего влeво от вокзальной площади в Тарницe. Я не помнил ни имени всадника (какой-то герцог), ни названия бульвара, но однажды, проeзжая по Саксонии в автомобилe знакомого купца, застрял в Тарницe на два часа, — моему знакомому вдруг понадобилось среди пути поговорить по телефону с Дрезденом, — и вот, обладая фотографической памятью, я запомнил бульвар, статую и еще другие подробности, — это снимок небольшой, однако, знай я способ увеличить его, можно было бы прочесть, пожалуй, даже вывeски, — ибо аппарат у меня превосходный.

Мое почтенное от шестнадцатого написано от руки, — я писал на почтамтe, — так взволновался, получив отвeт на мое почтенное от девятого, что не мог отложить до возможности настукать, — да и особых причин стeсняться своих почерков (у меня их нeсколько) еще не было, — я знал, что в конечном счетe получателем окажусь я. Отослав его, я почувствовал то, что чувствует, должно быть, полумертвый лист, пока медленно падает на поверхность воды.

Незадолго до первого октября как-то утром мы с женой проходили Тиргартеном и остановились на мостикe, облокотившись на перила. В неподвижной водe отражалась гобеленовая пышность бурой и рыжей листвы, стеклянная голубизна неба, темные очертания перил и наших склоненных лиц. Когда падал лист, то навстрeчу ему из тeнистых глубин воды летeл неотвратимый двойник. Встрeча их была беззвучна. Падал кружась лист, и кружась стремилось к нему его точное отражение. Я не мог оторвать взгляда от этих неизбeжных встрeч. «Пойдем», — сказала Лида и вздохнула. «Осень, осень, — проговорила она погодя, — осень. Да, это осень». Она уже была в мeховом пальто, пестром, леопардовом. Я влекся сзади, на ходу пронзая тростью палые листья.

«Как славно сейчас в России», — сказала она (то же самое она говорила ранней весной и в ясные зимние дни; одна лeтняя погода никак не дeйствовала на ее воображение).

«…а есть покой и воля, давно завидная мечтается мнe доля. Давно, усталый раб…»

«Пойдем, усталый раб. Мы должны согодня раньше обeдать».

«…замыслил я побeг. Замыслил. Я. Побeг. Тебe, пожалуй, было бы скучно, Лида, без Берлина, без пошлостей Ардалиона?»

«Ничего не скучно. Мнe тоже страшно хочется куда-нибудь, — солнышко, волнышки. Жить да поживать. Я не понимаю, почему ты его так критикуешь».

«…давно завидная мечтается… Ах, я его не критикую. Между прочим, что дeлать с этим чудовищным портретом, не могу его видeть. Давно, усталый раб…»

«Смотри, Герман, верховые. Она думает, эта тетеха, что очень красива. Ну же, идем. Ты все отстаешь, как маленький. Не знаю, я его очень люблю. Моя мечта была бы ему подарить денег, чтобы он мог съeздить в Италию».

«…Мечта. Мечтается мнe доля. В наше время бездарному художнику Италия ни к чему. Так было когда-то, давно. Давно завидная…»

«Ты какой-то сонный, Герман. Пойдем чуточку шибче, пожалуйста».

Буду совершенно откровенен. Никакой особой потребности в отдыхe я не испытывал. Но послeднее время так у нас с женой завелось. Чуть только мы оставались одни, я с тупым упорством направлял разговор в сторону «обители чистых нeг». Между тeм, я с нетерпeнием считал дни. Отложил я свидание на первое октября, дабы дать себe время одуматься. Мнe теперь кажется, что если бы я одумался и не поeхал в Тарниц, то Феликс до сих пор ходил бы вокруг бронзового герцога, присаживаясь изрeдка на скамью, чертя палкой тe земляные радуги слeва направо, и справа налeво, что чертит всякий, у кого есть трость и досуг, — вeчная привычка наша к окружности, в которой мы всe заключены. Да, так бы он сидeл до сегодняшнего дня, а я бы все помнил о нем, с дикой тоской и страстью, — огромный ноющий зуб, который нечeм вырвать, женщина, которой нельзя обладать, мeсто, до которого в силу особой топографии кошмаров никак нельзя добраться.

Тридцатого вечером, наканунe моей поeздки, Ардалион и Лида раскладывали кабалу, а я ходил по комнатам и глядeлся во всe зеркала. Я в то время был еще в добрых отношениях с зеркалами. За двe недeли я отпустил усы, — это измeнило мою наружность к худшему: над бескровным ртом топорщилась темно-рыжеватая щетина с непристойной проплeшинкой посрединe. Было такое ощущение, что эта щетина приклеена, — а не то мнe казалось, что на губe у меня сидит небольшое жесткое животное. По ночам, в полудремотe, я хватался за лицо, и моя ладонь его не узнавала. Ходил, значит, по комнатам, курил, и из всeх зеркал на меня смотрeла испуганно серьезными глазами наспeх загримированная личность. Ардалион в синей рубашкe с каким-то шотландским галстуком хлопал картами, будто в кабакe. Лида сидeла к столу боком, заложив ногу на ногу, — юбка поднялась до поджилок, — и выпускала папиросный дым вверх, сильно выпятив нижнюю губу и не спуская глаз с карт на столe. Была черная вeтреная ночь, каждые нeсколько секунд промахивал над крышами блeдный луч радиобашни, — свeтовой тик, тихое безумие прожектора. В открытое узкое окно ванной комнаты доносился из какого-то окна во дворe сдобный голос громковeщателя. В столовой лампа освeщала мой страшный портрет. Ардалион в синей рубашкe хлопал картами, Лида облокотилась на стол, дымилась пепельница. Я вышел на балкон. «Закрой, дует», — раздался из столовой Лидин голос. От вeтра мигали и щурились осенние звeзды. Я вернулся в комнату.