Три часа без войны - Максим Бутченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этот период, когда они не разговаривали, определил ход дальнейших событий. Нужно сказать, что с временными промежутками у Ильи были особые отношения. По какой-то неизвестной ему причине он мог ощущать, как в незримых и великих вселенских часах струится песок времени. Это чувство пришло к нему, когда он пошел в первый класс. Илья помнил, как переступил порог школы: он оглядывался по сторонам, ему было любопытно, какая жизнь там, за порогом, — в коридорах, выкрашенных темно-коричневой краской, у старой зеленой доски в классе, за неуютными партами. Но настоящее погружение в иную глубину бытия произошло спустя четыре месяца. Он стоял в пустом кабинете после уроков, голова опущена, рядом мама и Валентина Федоровна, классный руководитель.
Мать озабочена. Поглядывает то на сына, то на классного руководителя.
— Вы знаете, Ирина Петровна, ваш сын никогда не научится читать, — вынесла вердикт преподаватель и укоризненно осмотрела маленького Илью с ног до головы.
Тот старался не поднимать глаз, а только сопел, как чайник, который вот-вот закипит.
— Но как же так, Валентина Федоровна? Разве он глупее других? — спросила мама и легким движением утерла край глаза: там уже созрела слеза, готовая окатить соленой влажностью кожу.
— Да уж поверьте мне: он даже буквы не может выучить! Дети вон как шпарят, читают вовсю. А ваш!.. — с сожалением выдала учительница, а потом в сердцах даже бросила карандаш на стол, и Илью окатило тупым и объемным шумом от этого движения.
Мальчик захныкал. Казалось, плач и вой уже кружились в нем бурей, разрывали штормом его естество, накрывали вихрем душу. Но каким-то недетским усилием воли он сдерживался и только еле хныкал. Тогда разговор продолжался двадцать минут. Как Илья это понял? Просто и одновременно сложно — от напряжения он почувствовал ритмическое колебание времени. В том возрасте, конечно, большие цифры ему были недоступны, но он отчетливо помнил, когда шел по коридору школы, что часы показывали большой стрелкой на два, а маленькой — на час, а когда они вышли от классного руководителя, то большая стрелка застопорилась ровно на шестерке. Фокус в том, что этот промежуток он знал до того, как посмотрел на циферблат.
С того дня он начал считать время. Кто-то его бездумно тратит, а кто-то даже не замечает. Для Ильи мельчайшие импульсы времени стали такой же реальностью, как и чувство позора. Эту встречу мамы с учительницей он не забудет никогда в жизни. В тот вечер мама сидела возле него и пыталась погладить по голове, пожалеть.
— Мама, не нужно, я сам, — решил он и отстранил руку матери.
Та на мгновение отпрянула, а потом посмотрела на него, словно не узнавала сына.
— Что сам? — спросила она.
Мальчик поднял глаза — взрослый, осмысленный взгляд. Мать удивилась его серьезности.
— Я буду читать, — ответил Илья и замолчал.
Эти слова, словно прикрепленные на незримых нитях, висели между мамой и сыном и, казалось, не хотели падать на пол. Только притяжение, даже не земли, а магнита времени, обрушило фразу мальчика куда-то вниз, туда, где начинается прошлое.
Илья свое слово сдержал. Первым делом он выучил алфавит, а потом проглотил все детские книжки, которые были в доме. После взялся за учебники, просмотрел их до конца, старательно выводил в уме слова и фразы. Через несколько месяцев его было не узнать. Он стоял перед классом и читал, не запинаясь, отрывок из «Стойкого оловянного солдатика». В тот день мальчик занял второе место по скорости чтения. Валентина Федоровна не верила услышанному. Еще много раз она будет рассказывать об этом случае своим подругам-учительницам, утверждая, что ее уникальная методика преподавания эффективно работает.
Однажды мама вернулась с родительского собрания, на котором ее сына ставили в пример. Она немного краснела, когда упоминали Илюшу, но ее женское сердце буквально распирало от гордости и довольства. Дома было привычно тихо. Ее сын, если и играл, то почти всегда незаметно. Мужа у нее не было — разошлись, когда Илье исполнился год, но Ирина не беспокоилась о том, что дома может что-то случиться. Она прошла по узкому короткому коридору, зашла в небольшой зал, а потом приоткрыла выкрашенную дешевой белой краской деревянную дверь в спальню. Там стояли три кровати, буфет цвета гречишного меда, в углу лежали старенькие вещи, упакованные в серые мешки. По всей комнате были расставлены игрушечные солдатики, которых в доме водилось несметное количество. Рассредоточенные по углам, на краю кровати, тумбочке, полу, они застыли в самых, на первый взгляд, немыслимых для живого человека позах. Один выставил ружье и замер, другой замахнулся кулаком и застыл, словно замороженный Хан Соло. Кто-то поднял коня на дыбы, готовый раздавить любого, кто окажется под животным. Сражение в самом разгаре.
Мама не понимала, кто друг или враг, но мальчику все было предельно ясно. Те, кто на кровати, сделали нежданный бросок через горы, и вышли на равнину (к тем, кто на полу). Несмотря на то, что у равнинных войск было преимущество — конница и тяжелое вооружение, удар в спину был настолько внезапным, что армия потерпела поражение. По всей комнате также валялись разбросанные книжки, которые одновременно служили укрытием для войск и казармами.
— Война и книги — вот твоя страсть, — сказала мама сыну, который добивал остатки вражеских войск.
Мальчик пропустил эти слова мимо ушей, но потом мать еще не раз повторяла ему эту фразу.
— Война и книги, — внезапно громко произнес Илья в камере СИЗО, тем самым заставив своего сокамерника встрепенуться.
— А? Что? — спросонья забормотал тот, оглядываясь по сторонам, не понимая, где находится.
Кизименко заулыбался: неловко вышло, но забавно. В голове чуть просветлело. Первое беспокойство от знакомства с Лёхой утихло. Тот замялся, наконец-то проснулся. Взглянул на Илью и, не зная, что сказать, спросил то ли самого себя, то ли собеседника:
— Интересно, который сейчас час?
Посмотрел на руку — часов не было: все лишние предметы забрали при досмотре.
— 12:50, — уверенно ответил Кизименко.
— Сколько? Да ты гонишь, откуда знаешь? — с недоверием взглянул на него Лёха.
— Ну, смотри, меня из милицейского участка забрали в 11:15. Везли до Лукьяновки где-то полчаса. Потом 15–20 минут оформление, меня привели в эту камеру пусть в 12:05. Пока я тут осматривался, привели тебя — где-то в 12:35. Мы несколько минут поговорили, и ты задремал. Значит, сейчас 12:50, — провел нехитрые расчеты Илья.
— Э-э, а у тебя что, часы есть, братэло? — задал логичный вопрос собеседник.
Илья еще раз улыбнулся.
— Нету, я время считаю, — разоткровенничался он.
— Гх, как карты, што ли? У тебя шо, минуты кропленные? — усмехнулся Лёха, но не стал вдаваться в подробности.
А между тем стоило. С того момента как первый заключенный огласил время, пройдет три часа. Эти часы станут для них столетиями. Будто в незримой для себя ипостаси, время потеряет ритм, изменит свое течение. Ни Илья, ни тем более Лёха еще не догадывались, к какой череде нагромождений приведет их этот день. За эти сто восемьдесят минут произойдет то, что никогда не смогло бы случиться за всю их долгую жизнь.
Где-то в голове у Ильи щелкнул незримый часовой механизм. С каким-то неведомым для себя жгучим желанием или первобытным зовом он начал отсчитывать время, складывать в одну кучу ворох секунд, подкидывать дрова минут, чтобы позже в один миг поджечь их, не задумываясь о последствиях.
Итак, минута первая. Оба ничего не говорили. Илья подумал, что нужно помалкивать. Воспоминания о фотографии вызывали в его сердце смуту, а Лёхе просто нечего было сказать. Он всегда находился как бы между двух реальностей, распластывался мостом в мирах, где неизменно был чужим.
Кизименко заерзал. Беспокойство охватило его, это чувство он испытывал всего несколько раз в жизни.
Однажды, когда ему исполнилось 15 лет, он ощущал подобный трепет. День на календаре — 26 мая. Полдень, воскресенье.
— Моя первая книга, которую я читал сто раз, не меньше, называется… Только не смейся, — говорил он своей первой девушке Тане.
— Хорошо, не буду, — улыбалась она и смотрела на него с обожанием.
— Это «Карлсон, который живет на крыше», — проговорил он и сам усмехнулся. — Знаешь, я ее столько раз читал, что, бывало, сажусь обедать, открываю с любого места и жирными руками перелистываю. Из-за этого она вся была в расплывшихся пятнах.
— Я даже не могу определить, смешно это или нет, — выдала Таня.
— Не знаю, что я там искал. Наверное, просто Карлсон — это тот, кто всегда живет над чем-то — над миром, крышами, пределами людского существования. Может быть, я хотел быть таким, — произнес парень и замолчал.
С Таней он познакомился в библиотеке — захудалой, небольшой, в питерском районе Ржевка-Пороховые. Пыльные ряды хранили в себе журналы 90-х годов — «Звезда», «Нева»… По каким-то неведомым причинам библиотекари не выбрасывали старые издания, хотя их давно списали из библиотечного фонда. В тот день он ходил между полками, доставал потрепанные, пожелтевшие журналы, читал оглавления и усмехался. «Один день Ивана Денисовича», эмигрантские записки Сергея Довлатова, стихи Евгения Рейна — все это в одном месте он еще никогда не встречал. Позади себя услышал женские голоса — зрелая тональность слов, будто звуки старого музыкального инструмента, и звонкие, как журчание ручья весной, нотки.