Бойцовский клуб (перевод А.Егоренкова) - Чак Паланик

Многие из культуристов, колющих слишком много тестостерона, могут получить то, что они называют «сучье вымя».

Мне пришлось спросить у Боба, что он имеет в виду под «huevos».

«Huevos», — сказал Боб. — «Яйца. Шары. Хозяйство. Орехи. В Мексике, где покупаешь стероиды, их называют „яйела“».

«Развод, развод, развод» — говорил Боб, достав фото из бумажника и показав мне. На фото был он сам, огромный и на первый взгляд совсем голый, позирующий в культуристской повязке на каких-то соревнованиях. «Так жить глупо», — сказал Боб, — «Но, бывает, стоишь накачанный и обритый на сцене, совершенно выпотрошен, — в теле жира всего на пару процентов, и диуретики делают тебя холодным и крепким наощупь, как бетон. Ты слепнешь от прожекторов и глохнешь от фоновой музыки из колонок, а судья командует: „Расправь правую грудную, напряги и держи“.

«Расправь левую руку, напряги бицепс и держи»».

Это лучше, чем настоящая жизнь.

«Ну, и дальше в таком духе», — сказал Боб, — «Потом рак». Он банкрот. У него двое взрослых детей, которые даже не перезванивают ему.

Чтобы лечить сучье вымя, врачу приходилось резать грудь Боба и выпускать жидкость.

Это все, что я запомнил, потому что потом Боб заключил меня в объятья, пригнул голову, чтобы укрыть меня. И я потерялся в забвении, темном, безмолвном и полнейшем самозабвении, — и когда я, наконец, отступил от его уютной груди, на футболке Боба остался влажный отпечаток моего плакавшего лица.

Это было два года назад, в мой первый вечер с «Останемся мужчинами вместе».

Почти на каждой встрече с того момента Большой Боб вызывал у меня слезы.

Я больше не ходил к врачу. Я никогда не пил валерианку.

Это была свобода. Свобода — утрата всяческих надежд. Я молчал — и люди в группах думали, что у меня все совсем плохо. Они рыдали громче. Я рыдал громче. Посмотри на звезды, — и тебя не станет.

Когда я шел домой из какой-нибудь группы психологической поддержки, я чувствовал себя более живым, чем когда-либо. Во мне не было раковых опухолей, моя кровь не кишела паразитами, — я был маленьким теплым очагом, средоточием всего живого в этом мире.

И я спал. Младенцы не спят так крепко.

Каждый вечер я умирал, и каждый вечер возрождался снова.

Из мертвых.

До сегодняшнего вечера, — два года успешной жизни до сегодняшнего вечера, — потому что я не могу плакать, когда эта женщина пялится на меня. Потому что не могу достичь крайней черты, не могу спастись. Мой язык будто облеплен бумагой, я сильно закусываю губы. Я не спал уже четверо суток.

Когда она смотрит на меня — я чувствую себя лжецом. Она симулянтка. Она лгунья. Сегодня вечером было знакомство, мы все представлялись: я Боб, я Пол, я Терри, я Дэвид.

Я никогда не называю свое настоящее имя.

— Здесь больные раком, так? — спросила она.

Потом говорит:

— Ну, что же, привет всем, я Марла Сингер.

Никто не сказал Марле, какой именно рак. Потом все мы занялись укачиванием своего внутреннего дитя.

Мужчина по-прежнему плачет, обвив ее шею, Марла в очередной раз затягивается сигаретой.

Я смотрю на нее из-под вздрагивающих титек Боба.

Для Марлы — я фальшивка. Со второго вечера нашей встречи я не могу уснуть. Хотя — я-то первая фальшивка здесь, — ну, если только все эти люди не притворяются, со всеми своими поражениями организма, кашлем и опухолями, — все, даже Большой Боб, здоровенный лось. Огромный гамбургер.

Взглянуть, к примеру, хотя бы на эти его уложенные кремом волосы.

Марла курит и закатывает глаза.

В этот момент ее ложь — отражение моей лжи, и я вижу только эту ложь. Посреди правды всех остальных. Все прильнули друг к другу и отваживаются поделиться своими худшими страхами, говорят о том, как на них надвигается смерть, и о стволе пушки, уткнувшейся каждому из них в глотку. Ну да, и Марла, курит и закатывает глаза, и я, погребенный под хныкающим ковром; и внезапно все страшное, — даже смерть и отмирание, — становится в ряд с искусственными цветами на видео, как нечто несущественное.

— Боб, — говорю. — Ты меня раздавишь, — пытаюсь шепотом, потом перестаю. — Боб, — хочу сбавить тон, потом уже почти ору. — Боб, мне нужно выйти в сортир.

В ванной над раковиной висит зеркало. Если так пойдет и дальше, — я увижу Марлу Сингер в «Высшем и Предначертанном», группе паразитической дисфункции мозга. Марла будет там. Конечно, Марла будет там, — и первым делом я сяду рядом с ней. И потом, после знакомства и направленной медитации, после семи дверей дворца и белого шара исцеляющего света, после того, как мы откроем свои чакры, когда придет время объятий, — я схвачу мелкую сучку.

Ее руки крепко прижаты к бокам, мои губы уткнутся ей в ухо, и я скажу — «Марла, ты фальшивка, убирайся!» «Это единственная стоящая вещь в моей жизни, а ты разрушаешь ее!» «Ты гастролерша!»

При следующей нашей встрече я скажу: «Марла, я не могу уснуть, пока ты здесь. Мне это нужно. Убирайся!».

Глава 3.

Ты просыпаешься в Эйр Харбор Интернэшнл [1].

При каждом взлете и посадке, когда самолет делал резкий крен, я молил о катастрофе. Тот миг, когда можно умереть и сгореть, как беспомощный табак из человечины в сигаре фюзеляжа, на время избавляет меня от бессонницы и нарколепсии.

Вот как я встретил Тайлера Дердена.

Ты просыпаешься в аэропорту О'Хейр.

Ты просыпаешься в аэропорту Ла Гардиа.

Ты просыпаешься в аэропорту Логана.

Тайлер подрабатывал киномехаником. По своей природе, Тайлер мог работать только по ночам. Если киномеханик брал больничный, профсоюз звонил Тайлеру.

Бывают ночные люди. Бывают дневные. Я могу работать только днем.

Ты просыпаешься в Даллесе.

Страховка утраивается в случае смерти в служебной поездке. Я молил о турбулентности, я молил о том, чтобы в турбину затянуло пеликана, и о развинтившихся болтах, и о наледи на крыльях. При взлете, когда самолет отталкивается от полосы, и выдвигаются закрылки, сиденья переводятся в вертикальное положение, складные столики убираются, и весь ручной личный багаж размещен в ячейках под потолком; в то время как конец взлетной полосы пробегает под нами, а мы сидим с потушенными курительными принадлежностями, — я молил о катастрофе.

Ты просыпаешься в Лав Филд.

В проекционной будке Тайлер делал переходы между частями, если дело было в старом кинотеатре. Для переходов в будке установлено два проектора, один работает.

Я знаю это, поскольку это известно Тайлеру.

Во второй проектор заряжена следующая катушка фильма. Почти все фильмы разбиты на шесть-семь катушек, которые надо проиграть в определенном порядке. В кинотеатрах поновее все катушки склеивают в одну большую, пятифутовую. Тогда не надо держать включенными оба проектора и делать переходы, переключаться взад-вперед: катушка один, щелк, катушка два на втором проекторе, щелк, катушка три на первом проекторе.

Щелк.

Ты просыпаешься в Ситеке.

Я разглядываю картинки людей на ламинированной карточке позади сиденья. Женщина плывет в океане, ее каштановые волосы развеваются сзади, спасательный жилет застегнут на груди. Ее глаза широко открыты, но женщина не хмурится и не улыбается. На другой картинке люди тянутся за кислородными масками, свисающими с потолка, — на лицах безмятежность, как у коров в Индии.

Должно быть, авария.

Ой.

У нас разгерметизация салона.

Ой.

Ты просыпаешься, и ты в Виллоу Ран.

Старый кинотеатр, новый кинотеатр; чтобы перетащить в очередной театр фильм — Тайлеру приходилось разрезать пленку на изначальные шесть или семь катушек. Маленькие катушки упаковываются в пару стальных шестиугольных чемоданов. Сверху каждого чемодана — ручка. Подыми один — вывихнешь плечо.

Они настолько тяжелые.

Тайлер был официантом на банкетах, обслуживал столики в отеле в центре города; и Тайлер был киномехаником в профсоюзе кинооператоров. Не знаю, сколько работал Тайлер всеми теми ночами, когда я безуспешно пытался уснуть.

В старых кинотеатрах, где фильм крутят с двух проекторов, оператор должен стоять рядом с ними и переключить проекторы секунда в секунду, чтобы зрители не заметили разрыва в том месте, когда одна катушка запускается, а другая заканчивается. В правом верхнем углу экрана можно заметить белые точки. Это сигнал. Смотрим фильм и в конце катушки примечаем две точки.

«Сигаретный ожог», как здесь это называют.

Первая белая точка — двухминутное предупреждение. Нужно включить второй проектор, чтобы он прогрелся до полной скорости.

Вторая белая точка — пятисекундное предупреждение. Восторг. Стоишь между двух проекторов, а в будке жарко и душно от ксеноновых ламп, при взгляде на которые слепнешь. Первая точка мелькает на экране. Звук фильма передается из большого динамика за экраном. Будка киномеханика звукоизолирована, ведь в будке стоит шум колесиков, протягивающих ленту через объектив со скоростью шесть футов в секунду, десять кадров на фут, за секунду прощелкивается шестьдесят кадров [2], — грохот как от гаубицы. Оба проектора крутятся, ты стоишь посередине и держишь руки на рычагах затвора каждого из них. На совсем старых проекторах есть еще сигнал в механизме подачи пленки.