Mi Lucha - Сергей Саканский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что? Мица?
– Мы гораздо больше осведомлены о вас, чем вы думаете. В своей прошлой жизни товарищ Лучо был популярным кинорежиссером. Он умеет разрезать действительность, будто слоеный пирог. Это беда всякого большого художника. Поэтому только великий художник становится великим вождем.
Гитлер зевнул.
– А может, лучше, если великий вождь станет великим художником… Вы даже представить себе не можете, от какого будущего я отказался.
– Можем, – сказал Генрих. – Именно поэтому вам и подсунули доппельгангера…
– Какого доппельгангера?
– Двойника, милый Адольф. Ну а теперь – баиньки!
– Что вы имеете виду… Впрочем, мне уже все равно… Двойник жухнет, сминается… Из него сыплются тараканы… Я засыпаю…
С этим невнятными бормотанием Гитлер окунулся в сон. Ему снился его доппельгангер. В той, другой жизни Гитлер не поступил в Академию живописи. Зиму он бедствовал, голодал, шатался по Вене в поисках поденной работы и вместе с тем – упорно учился, много читал… Ему удалось сдать экзамены на архитектора. Его заметили еще студентом. Поручили первый самостоятельный заказ – небольшую виллу на окраине Мюнхена. Мимо, по проселочной дороге, случайно проезжал Ле-Корбюзье… Вскоре Гитлер получил приглашение в Париж…
Париж
Весенний Париж, прохладный и солнечный, весь был засыпан нежным цветочным снегом. Казалось, что фиалки растут всюду, где есть свободный клочок земли, словно сорняки… Другим городским сорняком, только гораздо более крупным, был каштан. Все это цвело и сыпалось, заполняло сиреневой, сизой и белой дымкой щели и выемки – подобно тому, как тополиный пух сглаживает острые углы русских или польских городов.
Они сидели в небольшом ресторанчике на Виа Пердэ. Гитлер даже и не подозревал о существовании этого заведения, хотя не раз проходил мимо: ресторан располагался в переулке, вход был за углом… Хитрые фашисты выбрали это место не зря.
Все было так же, как и в прошлом году, когда он последний раз был в Париже. Разве что, на улицах стало больше негров… Попадались и латиносы, также бежавшие от диктатуры лучистов.
Сальвадоре сидел рядом и задумчиво поигрывал тонким цилиндром в кожаном футляре, который выглядел в его огромных руках маленьким, будто авторучка. Это был портативный электрический парализатор – недавнее американское изобретение, в данный момент обращенное как раз против Америки, да и всего цивилизованного мира, а именно: прямо в бок Адольфу Гитлеру. В двух шагах была улица, воля, но он и помыслить не мог, чтобы бежать.
На обед подали чили и паприку, графинчик текилы и соленые лимоны.
– Скажите, Адольф, – спросил Генрих, опрокинув рюмку и слизав соль с рукава, – насколько серьезно вы вчера в поезде говорили о гомосексуалистах? О том, что их надо подвергнуть массовому уничтожению, как и чернокожих?
– Я протестую! – воскликнул Сальвадоре.
– А тебя не спрашивают, милый. Адольф, может быть вы просто скрытый лучист, так сказать, в латентной форме?
– Да, может быть… – рассеянно произнес Гитлер.
Он не очень-то понял смысл вопроса, потому что снова и снова переживал свой сон, стремясь выучить его наизусть, так как не мог прямо сейчас, как обычно, перенести смутные ночные образы на холст. Он видел себя в какой-то странной бежевой форме, в галифе и сапогах, на рукаве у него была повязка – красная с черным… С символом плодородия, заключенным в круг, вроде тех странных знаков среди злаковых полей – такое может пригрезиться только во сне… Вот он входит в просторный кабинет, уставленный массивной мебелью, навстречу встают какие-то люди, одетые в такую же форму… Один из них протягивает ему коробочку, Гитлер знает, что в коробочке яд, и он знает, что больше всего на свете хочет немедленно принять его…
Кроме того, все утро его мучил один странный вопрос… В его руках был черепаховый нож для бумаги, которым здесь разрезали салфетки. Гитлер неуклюже вывернул его, и хрупкая кость сломалась.
– Что вы имели в виду, милый Франц… То есть – простите – Генрих, когда говорили вчера о доппельгангере?
– Я знал, что вы об этом спросите, Адольф! – обрадовано воскликнул Генрих, но Сальвадоре, уловивший смысл немецкой речи, вдруг пнул Генриха под столом.
– That does not matter anymore now, – сказал Генрих. – Наоборот: если я расскажу об этом, то он лишний раз убедиться в мистической силе нашего могущества.
– Hablo что хошь! – сказал Сальвадоре на испанско-русской смеси и громко, с негодованием пернул.
– Речь идет о событии, которое произошло в мае 1916 года. Гм… Или о событии, которое тогда не произошло…
– Мица! – встрепенулся Гитлер. – Какое вам вообще до нее дело?
– Будто не догадываетесь!
– Ничуть.
– А я думал, вы более проницательны. Разве вам не показалось странным, как вела себя ваша жена после своей суицидальной попытки?
– Это было естественным.
– Разве вы не заметили, что она стала немного другой, будто ее подменили?
– Разумеется… Такое перенести… А что вы хотите сказать? Бог мой! Вы хотите сказать…
– Именно! Мы действительно ее подменили. Ваша первая жена на самом деле покончила с собой в 1916-м году.
Гитлер зажмурился. Нож и вилка выпали у него из рук.
– Абсурд! – вскричал он. – Вы меня провоцируете! Зачем вы меня провоцируете?
– А что вы так разволновались? Если бы подобное сказали мне, то я бы просто улыбнулся и все.
– Но я же сам вытащил ее из петли!
– Конечно-конечно. Только вытащили вы уже не Мицу, а нашего спецагента, фройлен Гаупшлюхер, которая была приставлена к вам как к лидеру национал-социалистов. Это, вообще – сюрреалистическая и очень смешная история. Когда-нибудь мы все вместе посмеемся над ней.
– Сейчас! – сказал Гитлер. – Я бы хотел посмеяться сейчас.
– Ну, хорошо. Сначала мы просто думали завербовать Мицу, для чего подослали к ней нашего парня под видом любовника. Ну и, как только он…
– Постойте! Разве у Мицы был любовник?
– Разумеется. Каждая порядочная фрау, пусть даже и польского происхождения, должна иметь любовника. Когда же любовник, то есть, наш разведчик, Питер Грюгенгрюфер, хороший парень: мы его потом казнили, за яйца повесили…
– Постойте! Это какой Грюгенгрюфер? Тот, который собирал взносы?
– Именно! Ваш соратник по партии и наш агент. Когда он выложил все начистоту вашей жене, она наотрез отказалась наблюдать за вами и пригрозила все рассказать мужу, то есть, вам. Тогда Грюгенгрюфер, а он малый не дурак: мы его потом три дня пытали, расколоть не могли… Так вот, он самостоятельно принял решение и ликвидировал ее. Он это сделал прямо во время полового акта, мужественный был парень…
– Не надо подробностей! – простонал Гитлер.
– Почему же не надо? – возмутился Генрих. – Это очень даже интересно. Все произошло в подвале вашего дома, в котельной, ведь Мица любила выбирать для соитий всякие экзотические места… Не правда ли? Помните, как она предлагала вам заняться любовью то на крышке рояля, то на крыше дома…
– Замолчите! Впрочем, откуда вам все это известно?
– Ага, попались! Теперь-то вы мне верите, милый Адольф? А понимаете ли вы, почему Мица завела любовника? Что послужило, так сказать, толчком? Да все дело в том, что вы вели себя как бесчувственный истукан! Вместо того чтобы потакать маленьким прихотям молодой женщины, отыметь ее, допустим, где-нибудь на лавочке в парке, в стоге сена во время пасторальной прогулки, в клозете на семейной вечеринке у друзей…
– Какое вам до этого дело, вы, циничный маньяк!
– За маньяка ответишь… Впрочем, дело самое прямое, любезный. Ты сам тогда доигрался! Сам ты – настоящий маньяк! Ты маниакально дожидался ночи, традиционно заводил стенные часы, тушил свет, клал свою жену на спину и несколько минут тупо пилил бревно. А она жаждала страсти, новых, необычных ощущений…
– Мица не испытывала оргазма, – холодно сказал Гитлер.
– Это только с тобой, пуританин. Но вспомни январь шестнадцатого! Вы тогда хоронили соратника, который упился сосисками и объелся пивом… Тьфу! Наоборот, конечно…
– Штормваншлюссера! Он погиб как герой, во время демонстрации рабочих. Его задавило транспарантом…
– Ага! Он захлебнулся в собственной блевотине, наутро после этой сраной демонстрации. И вот тогда, на его похоронах, когда вы все рыдали над мисками с капустой, наш доблестный агент, наш Грюгенгрюфер, затащил твою Мицу в заднюю комнату, задрал ее траур и засадил ей стояк. Помнишь, как она жаловалась, что ей так и не пришлось ни разу в жизни заняться любовью стоя? Как цапля…
– Врешь! – крикнул Гитлер.
Официантка, не спеша идущая сквозь зал ресторана, вздрогнула и замерла, намекнув на хрестоматийную картину Лиотара.
– Pardon! – засуетился Генрих. – Я оговорился. Мица не говорила цапля, потому что она и немецкий знала плохо, и в птицах не разбиралась. Она говорила – иволга. Именно так она и говорила, правда?