Гавань измены - Патрик О'Брайан

— Вы в то же время пользуетесь доверием капитана Обри. Вы можете посоветовать ему избегать общества мистера Холдена, а не приветствовать его столь явно?

Мистера Холдена уволили со службы за использование корабля для защиты греков, бежавших от турецкой карательной экспедиции: теперь он работал на небольшой, удаленный, слабый и поспешно созданный Комитет Греческой Независимости, а, поскольку английское правительство вынуждено было придерживаться условий договора с Блистательной Портой, капитан стал самым нежелательным посетителем для официальной Мальты.

Совет, естественно, сильно запоздал. Холден уже сидел за столом своего старого приятеля, держа в одной руке бокал вина, а другой указывая на изумительную, украшенную бриллиантами ветвь на парадной шляпе Джека Обри.

— Что, что это такое? — вскричал он.

— Это челенк [3], — ответил Джек с нотками самодовольства в голосе, — элегантно, не правда ли?

— Заведи еще раз. Заведи для него, — загомонили его друзья, и капитан Обри положил на стол свой головной убор, лучшую парадную двууголку с золотой тесьмой, украшенную великолепной безделушкой — две близко расположенных друг к другу веточки четыре-пять дюймов в длину, покрытые мелкими бриллиантами, и каждая увенчана солидным камнем, оборачивались вокруг бриллиантовой же запонки-основы. Джек повернул ее несколько раз против часовой стрелки и, когда вновь нацепил шляпу на голову, челенк закрутился в обратную сторону, издавая мелодичное жужжание, а веточки подрагивали, словно жили собственной жизнью, так что Обри сидел весь в сиянии от личного маленького призматического фейерверка, поразительно сверкающего на солнце.

— Где, где он это заполучил? — вскричал Холден, оборачиваясь к остальным, как будто пока челенк сиял и крутился, обращаться к капитану Обри было запрещено.

— А разве Холден не знает? Конечно, от Верховного Властителя, турецкого султана, за победу над мятежным «Торгудом» и его консортом. Где вообще Холдена носило, если он не слышал о сражении между «Сюрпризом» и «Торгудом», самой дельной схватке этого года?

— Я, конечно, слышал о «Торгуде», — отвечал Холден, — на нем имелись весьма тяжелые пушки и капитан — кровожадная скотина по имени Мустафа-бей. Расскажи, Джек, как ты с ним управился?

— Ну, мы только вошли в пролив Корфу, видишь ли, легкий брамсельный ветерок дул с зюйд-оста, — сказал Джек, — а корабли располагались вот так...

А в тихой и навевающей философское настроение беседке доктор Мэтьюрин, сидя скрестив ноги и с расстегнутыми у колен бриджами, почувствовал, как что-то ползет по его икре, насекомое или нечто похожее. Инстинктивно он поднял руку, но годы занятия натурфилософией, жажда узнать, что это за существо, и нежелание убивать медоносную пчелу или безобидного мотылька, присевшего отдохнуть, удержали его от удара.

Он часто расплачивался за полученные знания в прошлом, поплатился за них и теперь. Он едва успел опознать огромного пятнистого мальтийского слепня, прежде чем тот проколол его кожу хоботком. Мэтьюрин ударил, размазав насекомое, и сидел, глядя как кровь растекается по белому шелковому чулку, его губы беззвучно дергались от ярости.

— Вы говорили, что бросили курить, — продолжил Грэхэм, — но не должны ли мы рассматривать решение не курить, как еще большее лишение свободы? Как лишение права выбора, которое и является самой сутью свободы? Разве не следует человеку мудрому самому решать, курить или не курить в зависимости от конкретной ситуации? Мы — животные социальные, но благодаря этому несвоевременному аскетизму, ведущему к угрюмости, можем позабыть свои общественные обязательства и таким образом ослабить узы общества.

— Я уверен, что понял, о чем вы столь любезно хотели сказать, — ответил Мэтьюрин. — Тем не менее, позвольте мне заметить вот что: меня удивляет... удивляет, что такой человек как вы, верит в простую и единственную причину для столь сложного последствия, как состояние души. Мыслимо ли, что простой отказ от табака может заставить меня быть вспыльчивым? Нет-нет. В психологии, как и в истории, нужно искать множественность причин. Я выкурю эту маленькую сигару, точнее её часть, из уважения к вам, но вы увидите, что разница, если она вообще существует, крайне невелика. В действительности, источники нашего настроения весьма неопределенны, и иногда я удивляюсь, что же я черпаю из них: идеи и точки зрения предстают перед мысленным взором уже полностью оформленными.

Так все и обстояло. Отсутствие солнечника и желание покурить были недостаточными причинами, чтобы объяснить плохое настроение Мэтьюрина, длившееся уже несколько дней и удивлявшее его после каждого пробуждения.

Пока он обдумывал эту мысль, ему пришло в голову, что, по крайней мере, одной из многих причин является сексуальное воздержание, а недавно его любовные пристрастия получили встряску.

«Если быка всего лишать, он вырастет злобным, — подумал он, глубоко затягиваясь благословенным дымом, но это неполное объяснение, это уж точно». Стивен вышел на солнце, с подветренной стороны от беседки, чтобы дым не несло на профессора Грэхэма. Стоя там и моргая от яркого света, он обдумывал эту мысль.

Теперь его стало видно с Аптекарской башни — высокого, мрачного сооружения с нелепыми часами на фронтоне. Венчала башню мрачная и голая комната, которой не пользовались со времен рыцарей: пол покрывала серая мягкая пыль и помет летучих мышей, на темных стропилах высоко над головой слышалось шебуршание самих мышей, а часы непрестанно отсчитывали секунды глубоким, резонирующим тиканьем.

Комната казалась унылой и зловещей, но с нее открывался прекрасный вид на сады Барракки, гостиницу Сирла и дворик, хотя его и заслоняли беседки.

— Вот один из них, — сказал первый наблюдатель. — Только что вышел на солнце.

— Флотский хирург, курящий сигару? — спросил второй.

— Да, он флотский хирург, и, по слухам, весьма умелый, но также еще и агент разведки. Его зовут Мэтьюрин, Стивен Мэтьюрин. Отец ирландец, мать испанка. Может сойти и за того и за другого или за француза. Он порядочно нам насолил — на его счету не одна смерть наших людей, он находился на борту «Океана», когда отравили вашего двоюродного брата.

— Я разберусь с ним этой ночью.

— Вы не сделаете ничего подобного, — резко возразил первый. Он говорил по-итальянски с сильным южным акцентом, но на самом деле был французским агентом, одним из самых важных французских агентов в Средиземном море, и мальтиец лишь покорно кивнул.

Лесюер (так звали француза) чем-то смахивал на пожилую версию доктора Мэтьюрина, лицо которого он сейчас так внимательно изучал в карманную подзорную трубу. То был человек чуть выше среднего роста, с землистого цвета лицом, сутулый, ученого вида, с как правило замкнутым и отстраненным выражением лица. Человек, который редко привлекал к себе внимание, а если и привлекал, то производил впечатление человека с высоким интеллектом и самообладанием, в нем также чувствовалась властность, как у всякого, имеющего в своем распоряжении приличные суммы денег.