Белая муть - Даниил Александрович Маринов

Как оказалось, женщину звали Изабелла, она работала в местном управлении, исполняя роль служителя порядка. Кроме неё ту же работу исполняли ещё три человека, но на задания чаще всего выходила Изабелла. Она сама часто вызывалась, брала на себя дела коллег и справлялась с ними, надо сказать, неплохо. Несмотря на должность, женщину называли просто Белла.

– Вас зовут Михаил? Михаил Рудчев? – осведомилась Белла у лежащего. Для него это было чем-то странным, по имени, а тем более по фамилии его называли редко, и это немного смущало.

– Да, меня так зовут, – ответил Михаил, запинаясь и немного растягивая слова. Ночь ещё напоминала о себе частыми уколами в висках.

После женщина представилась и началась размеренная, но оттого не менее напряженная беседа: оказалось, что прошлой ночью к Саксайскому вернулись его часы, но он был слишком пьян, чтобы разглядеть предполагаемого вора. Преступник отдал часы со словами: "Настолько жалкой скотины я ещё никогда не видел, забирай свое барахло, мне надоело то, что ты о них постоянно щебечешь". Очень странно то, что пьяница запомнил эти слова, как он сам заверяет, с предельной точностью. Когда он произносил их вслух, его глаза стекленели, а лицо бледнело; говорили, что он даже плакал, когда повторял их. А Михаил в свою очередь попадает под следствие, ведь вчера он остался у жертвы ограбления на ночь, и старушка, снабдившая их алкоголем, это подтвердила.

– Отныне вы, Михаил, будете находиться под временным арестом. Следить за вами будет господин Крючевский, – в этот момент хозяин забегаловки выпрямился и немного продвинулся вперед. Его рубашка поднялась, и под ней обозначился пистолет. Для Полынева огнестрельное оружие было большой редкостью и признаком богатства или благородства. Не многим лицам в городе доверял народ, и если у несостоятельных или просто мутных личностей замечалось такое оружие, то, скорее всего оно просто изымалось. Насильно или нет – было делом случая. Война мало затронула Полынев, и ни о каком серьезном вооружении не могло идти речи, поэтому у Крючевского был старенький револьвер, доставшийся ему от покойного брата, у которого это оружие обычно висело на стене как украшение.

Как только пистолет стал заметен, Михаил слегка оробел, поняв всю серьезность ситуации. После беседы Изабелла и старушка, от которой сильно пахло хозяйственным мылом, вышли из комнаты, владелец "Добрых порожков" сказал:

– Вы будете находиться в этом помещении ближайшие пару суток, питание я предоставлю три раза в день, – затем Крючевский подвинул ногой железное ведро, доселе скрывавшееся за диваном, развернулся и ушел, закрыв дверь на ключ. Комната была небольшой, в ней с трудом помещались старенький диван, большой шкаф со стеклянными дверцами, маленькое окошко и возле него письменный стол с шатающимся табуретом рядом. Деревянные, покрашенные в бордовый цвет полы и картина с изображением маяка в пустыне. Михаил Рудчев плохо разбирался в живописи. Этот маяк был ярко-красным, и цвет никак не вязался с бледной пустыней. "Ему бы сейчас к берегу океана, в прохладу, а он тут в жаре стоит", – подумал человек. Его костюм был аккуратно сложен в шкафу, а рядом висел халат и рваненькие тапочки зеленого цвета. На столе лежала стопка довоенных книг, среди них была парочка сборников рассказов каких-то смутно знакомых авторов и заляпанный растаявшим шоколадом сонник.

Тем временем Крючевский проводил старушку и Беллу к выходу, а сам направился на кухню. Сегодня он надел голубоватую рубашку и коричневые брюки с подтяжками. Обычно хозяин забегаловки одевался так на праздники, но сегодня заведение посетила Белла, виновница его прекрасных чувств. Он был вне себя от радости, упорно уложил волосы набок, к посетителям обращался исключительно вежливо, с улыбкой, которая, к слову, возникала на лице Крючевского нечасто. Целый день этот человек не ворчал, что не могло не радовать постояльцев. Люди давно подметили, будто владелец заведения иногда, словно по волшебству, вдруг становился совершенно другим человеком, и многие догадывались почему, однако никто не знал, кому именно принадлежало сердце мужчины. Пожалуй, влечение к Белле и было единственным счастьем в его жизни; нет, он, конечно, очень любил свою забегаловку, любил посетителей, любил свою работу в принципе, но всё это периодически надоедало. И с каждым годом хозяин становился всё более угрюмым и ворчливым. В такие моменты Крючевский обычно срывался, всё бросал и уезжал куда-нибудь, чаще всего в загородный дом, где он разводил кур, вспахивал грядки, а иногда даже собирал урожай. Потом проходил месяц или два, и хозяин заведения вновь возвращался в город. Только чувства к Белле не могли ему надоесть, потому, что она была единственной женщиной, занявшей его сердце на целых три года. Три тяжелых года этот несчастный человек мучился по ночам, но днем не делал ничего для достижения такой, как ему казалось, недостижимой вершины – Беллы. Обычно дальше простого разговора о погоде или ещё о чем-либо, у них не заходило. Но Крючевскому и этого было достаточно, даже сейчас, когда белая муть заволакивала окна, и чтобы читать книгу приходилось зажигать керосиновую лампу – для хозяина забегаловки светило солнце и пели птички, а на глаза опускалась розовая пелена. Всё в его душе сияло, и промозглая осень превращалась в цветущую весну.

Но вот бледно-желтоватый из-за тумана шар садился за ограды кирпичных домов, и настроение этого мужчины вновь превращалась в комок грязного снега, вместо которого когда-нибудь вновь расцветёт тюльпан. Заведение уже было закрыто, и его хозяин, потушив везде свет, впотьмах направился к своей спальне. Он не любил включать свет ночью, поэтому жизнь для него существовала в основном до заката, а темноту владелец боялся тревожить своими нуждами, считая такие поступки даже немного бескультурными. Вот он снял с себя праздничную одежду вместе с улыбкой и обаянием. Накрылся шерстяным одеялом и нечаянно бросил взгляд на бледное от вечного тумана окно.

Глаза Крючевского в этот момент померкли, а руки отнялись. Тело стало словно ватным и покрылось потом. Время шло, а из окна всё также неотрывно смотрел черный силуэт, само существо которого вызывало отвращение и страх. Древний, неприкаянный, словно крик тысяч сожженных еретиков, неотступных и упрямых. Этот страх стоял там, за хрупкой стеклянной преградой, которая была совсем ненадежным укрытием.

Ночь

Дождь лился рекой. Била, стреляла и грохотала ужасная каракатица молний, раскидывая свои лапы на всё небо. Эти вспышки освещали на мгновение дорогу, и то, что представляло безумное воображение Хида вместо привычных теней и силуэтов, выжигало остатки разума из его головы. Очки у человека запотели, поэтому за ними практически ничего не было видно. Хид