В двух шагах от дома - Эдуард Бабаев

А в клубе шёл фильм «Красные дьяволята».

А тут между домами я увидел море и сразу забыл про книги и про кино.

XIII

На берегу моря стоял чёрный як.

Верхом на яке сидела девочка в красном венке с биноклем в руках. Ждали прибытия «Кирова».

У причала дымила новая «Киргизия» — огромный чёрно-белый гигант. Мачты её тонули в тумане, такие были высокие.

— А где же «Киров»? — спросил я у девочки на яке.

Она обернулась и посмотрела на меня с удивлением.

— Разве ты не видишь? — сказала она и указала рукой вдаль.

Это была дочка сестры Агнессы.

Она была похожа на свою мать, и звали её Жанной. Было ей лет семь, наверное…

Она протянула мне бинокль.

Но в бинокль я ничего не увидел, кроме неба, побережья, и бесконечных волн в тумане, и чего-то, похожего на парус.

В это время откуда-то издалека донёсся до нас гудок парохода.

— Дядя Кузя идёт, — сказала Жанна.

Чёрный як вытянул морду и промычал что-то по-своему.

Як был комендантский. Назаров разрешал Жанне брать его под седло. И она ездила на нём встречать дядю Кузю.

Она сказала мне, что дядя Кузя скоро сойдёт на берег и увезёт маму Агнессу и Жанну туда, где нет моря…

Потому что здесь недаром говорят: «Кто на Иссык-Куле не бывал, тот и горя не видал…»

Отец Жанны погиб во время шторма. И мама Агнесса боится прибоя.

Но комендант Назаров не хочет, чтобы Жанна и её мама уезжали из Рыбачьего.

И ещё она сказала, что у дяди Кузи есть верный пёс Фукс, которого все знают и любят на побережье за верную службу.

Пока мы так разговаривали, «Киров» вышел из тумана и заслонил собой всё побережье и полнеба в придачу.

XIV

Раньше я думал, что путешествие — это тысяча пейзажей. Как на пустынных фотографиях у Лёньки Курихина.

Но оказалось, что путешествие — это тысяча лиц.

Назаров, сестра Агнесса, Жанна и ещё неведомый мне дядя Кузя занимали теперь моё воображение.

К тому же на пароходе «Киров» из Каракола прибыл знаменитый охотник и ловец снежных барсов Челпан.

Я ожидал увидеть витязя в тигровой шкуре.

И увидел витязя.

Только одет он был не в шкуру, а в хороший коверкотовый костюм. И на груди у него красовался эмалевый значок участника сельскохозяйственной выставки в Москве.

Два сына подвели ему осёдланную лошадь под чепраком, и он уехал, как говорили, на слёт Охотсоюза.

Женщины поднимали маленьких детей, чтобы они увидели и запомнили ловца барсов, старого Челпана, на маленькой косматой лошадке под истёртым чепраком.

Два сына ехали на таких же косматых лошадках. Один из них был городской учитель, а другой служил в Автодоре.

Все трое прекрасно знали, что Рыбачье смотрит на них. Отец ехал впереди, а сыновья следом… И стремена у лошадок сверкали как серебро.

А когда растаял туман, стали видны снежные вершины Тянь-Шаня.

Стоянка «Кирова» в Рыбачьем до его обратного рейса в Каракол продолжалась целые сутки.

И целые сутки я провёл вместе с Назаровым, дядей Кузей, сестрой Агнессой и её дочкой Жанной.

Особенно мне запомнилась вечерняя прогулка по берегу Иссык-Куля.

Впереди на своём чёрном яке ехала Жанна.

Хотя я был на целых пять или шесть лет старше Жанны, мне так и не удалось покататься на горном быке.

Як подставлял мне под ноги рога. И слушался Жанну.

Она сидела на его широкой спине и плела венки.

За нею следом шла сестра Агнесса с сеточкой для купального полотенца.

Дядя Кузя собирал цветы.

А Назаров ловко закидывал плоские камешки поперёк волны чуть ли не на середину озера!

Этот фокус мне тоже тогда не удавался.

А позади бежал Фукс и распугивал чаек на отмели.

XV

Посадка на корабль происходила затемно, при свете прожекторов. Люди несли в руках чемоданы, узлы, коробки, сундуки. Некоторые держали билеты в зубах, так как руки были заняты.

Боцман дядя Кузя стоял у трапа и поторапливал пассажиров.

— Живей, живей! — говорил он, наклоняясь над бортом.

Какой-то худой человек, с тонкой шеей, в мешковатом полувоенном френче с чужого плеча, хотел пройти без билета, но Фукс поднял отчаянный лай, и дядя Кузя сказал:

— Вольдемар, возвратись!

Безбилетный Вольдемар, не говоря ни слова, возвратился.

— Тьффу, — сказал большой рыбак с мешком, пахнущим кожей, — каждый раз с этим Вольдемаром та же история.

Вольдемар держал под мышкой тонкий крокодиловый портфель. Лицо у него было надменное, а улыбка жалкая.

— Картёжник, — сказал дядя Кузя. — У одного рыбака весь улов выиграл. Да тут же и проиграл тому же рыбаку. От жадности… Карты у него свои, добавил дядя Кузя и захохотал, а потом сплюнул за борт.

Лицо у Вольдемара было не настоящее, как сказал бы Адамов.

В трюме я не сразу нашёл свою полку. Она была в третьем верхнем ряду нар.

Соседями моими были две тихие женщины с детьми и большой рыбак с мешком.

На каждой полке лежал спасательный пояс наподобие фартука. Он надевался тесёмкой на шею и завязывался за спиной. На груди и на поясе были вшиты в крепкую парусину пробковые плитки.

Мне этот фартук очень понравился, потому что я не так хорошо плаваю, как мне хотелось бы.

Вернее сказать, я плавать не умею, потому что вырос на краю пустыни, где больше песка, чем воды.

— Ты чего? — спросил меня большой рыбак.

Он поднял голову и увидел, что я примеряю спасательный пояс.

— Пробковый! — сказал я ему, с восхищением показывая на парусиновый фартук.

— Может, ещё и не понадобится, — ответил большой рыбак и лёг на свои нары в самом низу.

XVI

Когда наконец вышли в море, дядя Кузя отвёл Фукса на корму и посадил его там на цепь.

Фукс был добрый пёс с острыми ушами, неизвестной породы, какой-то сизой масти.

Мне было жалко Фукса, но я не решился заговорить с дядей Кузей, потому что он мне сказал, когда только я познакомился с ним:

— Фукса не балуй!..

Сестра Агнесса приготовила мне на дорогу свёрток с едой.

Я подарил Жанне «Воздушный шар» на прощанье.

«Киров» уходил в обратный рейс на рассвете. Но туман рассеялся, с гор подул свежий ветер. Сначала в трюме проснулась машина, и корабль вздрогнул.

«Киров» отошёл от пристани, и пристань сразу стала маленькой, слилась с берегом.

А берег повернулся, ушёл в сторону, и почти неразличимы стали дома и палисадники Рыбачьего.

И вдруг раздалась команда:

— Поднять парус!

«Киров» был моторно-парусный корабль. Этого я не заметил с берега.

Скрипели канаты, плескалась вода, умолк мотор — и развернулся парус. Это было удивительное зрелище! Как будто воскресла вдруг «Эспаньола» из старого романа Стивенсона…

Парус, казавшийся таким тяжёлым, вдруг ожил, выгнулся, наполнился ветром, стал воздушным и поплыл по небу.

Было тихо, так тихо, как бывает, наверное, только на парусном корабле.

Фукс весело лаял на корме.

XVII

Я лёг на свою полку, достал синюю «Гимназию» и немного почитал про инспектора Прохора и его учеников. Как они друг друга изводили. Как будто вся жизнь у них была в одном тесном коридоре, где они никак не могли разойтись.

В общем, вся их жизнь мне мало понравилась.

И тут вдруг снова заработала машина. Читать было трудно, потому что корабль сильно раскачивался.

Тихие женщины тихо говорили между собой, прижимая к губам концы своих головных платков.

— Буря! Буря…

И укладывали детей спать.

Дети капризничали, их тошнило от качки.

На скамье напротив спал, вытянув ноги, человек в матерчатых туфлях. Чей-то сундучок выехал из-под нар и ударил его по ногам.

Человек в матерчатых туфлях проснулся и стал выяснять, чей сундучок. Ему показалось, что это сундучок большого рыбака. Но большой рыбак сказал, что у него мешок, который никому не помешает…

Тут началась ссора.

А я подумал: «Как же там Фукс?»

Качка становилась всё сильнее и сильнее. Трюм ожил и загудел. С верхних нар сорвался и упал на пол чемодан…

Я спустился со своей полки и тихо выбрался из трюма на палубу.

На палубе было столько света, свежести и чистоты, что я остановился от неожиданности.

Корма была в двух шагах!

Фукс встал на задние лапы, увидев меня, и заскулил.

Он был весь мокрый, на цепи, под канатами.

Держась за поручни, я добрался до него как раз в тот миг, когда волна перекинулась через борт и разбилась на корме.

Сама корма в этот миг присела, а потом полезла на стену.

XVIII

Мы с Фуксом были рядом, сидели, прижавшись друг к другу, под канатами, которые защищали нас от волны.

Но не могли защитить от качки.

Трюм, с его сундучками, чемоданами, мешками, со всеми его тихими и громогласными обитателями, казался мне недосягаемым.