Оранжерея - Андрей Бабиков

В начале «Странной Книги» он пишет, что главным побудительным чувством к сочинению стало знакомое ему с младых лет «неутолимое восхищение пред многообразием Божьего тво­рения и неодолимый трепет пред головокружи­тельной бездной вечности» и что только теперь, в середине пути, пройдя через испытания и по­знав горечь утраты, он осознал, что первое и вто­рое не отрицают друг друга, «а суть одно благое начало, как летний рассвет над морем и холодное мерцание звезд в ночи». В другом месте он при­знается, что в своей жизни стремился лишь к трем дарованным нам возможностям: избегать зла, искать добра и «трудиться в уединении, дни напро­лет, до тех пор, пока старость не выклюет глаз». Что еще мы знаем о нем? О какой утрате скор­бел он в полуночные часы, когда корабль при­зрачно скользит по черному зеркалу моря и слыш­но только, как похрустывают снасти на баке? Лю­бил ли он? Оставил ли он потомство? Ничего не известно. Судя по его почерку, а это прекрасный образчик верхнеиталийской ротунды, пришедшей на юг Европы как раз в пятнадцатом столетии, — размашистое, стремительное письмо без готиче­ских надломов (если не считать верхних концов стоек), он действительно живал в Италии или же обучался в одном из тамошних университетов — вероятнее всего, в Болонском, лучшей в то время школе права и риторики, раньше прочих обра­тившейся к греческой и латинской литературе (хо­рошее знание коих в «Странной Книге» нельзя не отметить). Мы знаем также, что в его ведении находился архив изгнанников — средних разме­ров дубовый баул, снаружи обитый металличес­кими лентами, а изнутри просмоленный. В нем хранились грамоты, списки, уставы, купчие, про­шения и прочие бумаги общины, включая путе­вые записки самого анонима. Бедняге приходи­лось всюду таскать сундук за собой — поскольку золотушному мальчишке-сироте, приставленно­му к нему в услужение, он его не доверял, — а на ночь класть в изголовье, и как же он клокотал и плевался и не жалел крепкого латинского словца, когда, не находя сундука подле себя, обнаружи­вал, что корабельная челядь затеяла на нем игру в кости! Если не слишком качало, по ночам, в шерстяном монашеском плаще с куколем, вост­роносый и бледный в холодном лунном свете, он затепливал походную лампадку и пристраивал­ся на нем скрипеть пером, описывая невзгоды и утраты общины и сетуя на собственные «худоумье и грубость».

До того дня, как в старом здании запредельского городского музея на Капитанской набережной случился пожар (после его посещения делегацией московских студентов-доцимазистов), этот знаме­нитый ларец занимал почетное место в середине зала напротив входа. Это еще цветочки.

Как известно, рукопись «Странной Книги» не сохранилась. Легенда гласит, что последние стра­ницы автор диктовал писцу, находясь на смерт­ном одре. Произнеся свои заключительные слова («...nulla rosa sine spinis et spes mea in Deo. Amen»[7]), он велел переписать и переплести свои списки, сжечь черновики и письма, затем спросил воды, прочитал молитву, после чего впал в беспокой­ное беспамятство, той же ночью перешедшее в вечный сон. Наутро общину облетел кем-то пу­щенный слух о том, что книга эта написана пра­ведником, что есть в ней следы Божьего откро­вения и что на всякого, кто хотя бы коснется ее, снизойдет просветление и благодать. Желающих потрепать рукопись оказалось так много, что Не­чету-Далматинцу пришлось распорядиться запе­реть ее в сундук, причем кастелян Замка в своем рвении понадежнее спрятать ключ дошел до то­го, что ключ этот потерял, а вместе с ним вско­рости утратил рассудок, когда его младшего сына загрызли в лесу волки. С той поры о «Странной Книге» на долгие годы забыли. Судьба ее оказа­лась несчастливой.

Написанная по-латыни, она в середине шест­надцатого века попалась на глаза невежествен­ным итальянским перелагателям, оставившим от нее едва ли половину, искаженную к тому же про­странными вставками из «Annali veneti»[8] Малипьеро и католическими околичностями. Этот пере­вод, представляющий собой грубую компиляцию, был отпечатан в Падуе в 1585 году под названи­ем «Хроники далматских скитальцев», хотя жанр «Странной Книги» едва ли можно назвать хрони­кой: он ближе к Шекспиру, чем к Холиншеду. А к последним годам столетия относится знаменитая подделка «падре Доменико из Виченцы», опубли­ковавшего свой «перевод» (Милан, 1598) якобы найденной им в Вене подлинной и полной руко­писи «Странной Книги», в которой рассказывает­ся, как заботливо указано самим мистификато­ром на титульном листе, «о весьма занятных и не менее поучительных, к тому же целиком досто­верных странствиях далматских мореходов в кра­ях диких скифов, с описанием сих земель и обы­чаев тамошних обитателей, а также повествуется о предательстве и величии, любви и разлуке, кро­вавых сражениях и шумных пирах, с истинными свидетельствами паломников о неслыханных чу­десах и необыкновенных подвигах, и о воссо­единении двух любящих сердец, венчающем сию книгу, достойную пера Андреа да Барберино».

На самом же деле «падре Доменико» взял за основу падуанский текст, к которому он присо­вокупил три дюжины фрагментов собственной выделки, снабдив их не относящимися к делу ис­торическими пояснениями и длинными выписками из «Декад истории» Флавия Блондуса. Несмот­ря на то что обман был очень скоро обнаружен, причем попутно выяснилось, что автор перевода никакой не падре, а вышедший в отставку цер­ковный архивариус по имени Луиджи, его стряп­ню еще почти триста лет включали во все пере­издания и переводы «Странной Книги» (в том чис­ле в сокращенный русский перевод Грановского, Петербург, 1850), поскольку она сообщала неко­торую связность разрозненным частям книги.

К счастью, десять лет тому назад в одном част­ном архиве Триеста был найден другой перевод «Странной Книги», на сербский язык, созданный еще в начале семнадцатого века князем Арсением. Точный и поэтичный, волнующий и остроумный, глубокомысленный и увлекательный, он в одноча­сье переменил царившее до того в ученом мире настороженное отношение к канувшему без следа запредельскому шедевру. Выполненный исключи­тельно тщательно, хотя и с неизвестного краткого извода рукописи (относящегося, по-видимому, к более позднему времени, когда ее безымянного ав­тора уже не было на свете, а его нерадивый помощ­ник, сбегавший когда-то на корму поудить рыбу, превратился в дряхлого декана запредельского Ви­вария), он позволил заполнить смысловые зияния итальянского traduzione[9], а сведение двух существу­ющих переводов воедино — итальянского и серб­ского — дало возможность восстановить всю исто­рию основания Запредельска.

В ослепительном свете этого научного триум­фа, казалось, не могло остаться места для тене­вых силуэтов в темных нишах, и все же до сих пор еще в академических кругах Восточной Европы и Северной Италии встречаются упрямцы, которые вопреки фактам отрицают подлинность сербско­го переложения, считая его позднейшей поддел­кой (чьей? с какой целью написанной?); кое-кто, как известно, заходит настолько далеко, что отри­цает существование самого Запредельска.

Недавно один избалованный вниманием буль­варных газет фиумский профессор, пользующий­ся некоторым успехом среди ценителей скептиче­ской хрипотцы и охотников пожимать плечами по любому поводу, напечатал укоризненную статью с игривым названием «О пределах определений», в которой позволил себе усомниться в достовернос­ти «некоторых документов», относящихся к исто­рии «так называемого княжества Малого Каска­да», — на том веском основании, что-де его соб­ственное имя не значится в списке блестящих экспертов, признавших их подлинность. На это ему резонно заметили, что зависть не лучшее подспо­рье для разыскания истины, что уродство эрудиции зачастую проявляется в забвении этики, а мнимая ученость хуже самой мнимости в науке и что, преж­де чем оспаривать ценность чужого открытия, сле­дует для начала взять на себя труд ознакомиться с ним. Тогда разъяренный профессор опубликовал «открытое письмо» (жанр, сомнительный во всех отношениях) редактору научного обозрения, где был напечатан возмутивший его ответ, в котором бесстыдно заявил, что «в его распоряжении имеет­ся около дюжины письменных свидетельств раз­личного происхождения, из которых неопровер­жимо следует, что ни государства Каскада вообще, ни „Странной Книги" в частности никогда не су­ществовало». На просьбу предъявить хотя бы часть столь важных «свидетельств» последовало, как мож­но было ожидать, насупленное молчание. Несколько месяцев спустя, на симпозиуме медиевистов в Турине, группа немецких историков обратилась за разъяснениями к знаменитому академику Гринбер­гу, ученому колоссальной эрудиции и безупречной репутации. Однако, к всеобщему смущению, вось­мидесятилетний академик простодушно ответил, что он ничего не слыхал ни о какой «Странной Книге», так как последние пятнадцать лет он все свое время посвящает работе над десятитомной «Историей города Альтоны». Стоит ли говорить, что этот его ответ, слегка подправленный, тут же был опубликован как «авторитетное мнение свети­ла исторической науки, после которого уже невоз­можно всерьез говорить о подлинности сербского манускрипта».