Житейское дело - Виктор Дьяков

3

- Ну, слава те, Господи, приехали! - мать очень переживала, что дети не успеют к похоронам. Она, конечно, ждала еще и кого-то из внуков. На ее укоризненный вопрос Мельников невразумительно отговорился, а измученная Дуня, едва выдержав скорбное стояние у изголовья уже лежащего в гробу отца, так ничего и не сказав, поднялась в свою любимую светелку и, постанывая, повалилась на кровать.

- В морг не забирали? Причина смерти какая? - осведомился Мельников.

- Какой морг! Ты что, забыл, где мы живем? Сюды никакая "скорая помощь" сейчас не доедет... Врача на тракторе привезли... в бумаге написал "инфаркт"... И так ясно, чево тама мертвова резать, - недовольно отвечала мать.

В избе толклись посторонние: кто помогал, кто выражал сочувствие, кто просто ради любопытства... Особенно горестной атмосферу не назовешь случилось то, что и должно было случиться. Мельников кого узнавал, кого нет. Местные как-то странно посматривали на него, словно знали что-то, пока неведомое сыну умершего, но имеющее к нему непосредственное отношение. Впрочем, Мельников этого не замечал. Он попытался вникнуть в организацию похорон, стал предлагать матери деньги...

- Не траться, Вась, понапрасну. На что, на что, а на похороны мы с отцом себе скопили. Хоть и потеряли много в этой чехарде чертовой с деньгами, а все равно кое-что нам восстановили. Да и колхоз, хоть и совсем сейчас в развале, а поможет, как-никак сколь лет замом председателя в нем был. Завтра нонешний председатель обещался быть, гроб понесет.

Мельников был несколько обескуражен таким ответом - он не сомневался, что у родителей в результате инфляции послесоветских лет совсем ничего нет. Все посторонние постепенно разошлись, осталась только какая-то пожилая женщина в черном. И, судя по всему, она совсем не собиралась уходить.

- А это кто, мама?.. Что она тут делает? - тихонько спросил он, наклонившись к матери.

- Это... - мать несколько помедлила, словно преодолевая какую-то неловкость. - Это Клава Бахарева с Новоселки. Ты должен ее помнить.

Мельников не без труда припомнил, что девочка с этим именем училась вместе с ним в школе в центральной усадьбе колхоза. Туда их возили зимой на санях - и топорихинских и новосельских. Росла она без отца, тихой, забитой, училась плохо...

- А что она делает у нас в доме?

Мать молча пошла в сени, ничего не понимающий Мельников следом. Здесь было отчетливо слышно, как по крыше накрапывал слабый дождь. Отец, любивший прохладу, с самой весны спал в сенях, не вынося душной, по его мнению, избы. Тут с незапамятных времен стояла старая, но мощная, кустарной работы деревянная кровать. На нее-то устало присела мать. Силы словно оставили ее, и Мельников как будто только сейчас увидел, какая она стала маленькая, сгорбленная - невесомая черная тень. А ведь когда-то... С детства он помнил ее крупной, дородной, властной. Когда-то под ее началом была местная колхозная ферма - полтора десятка доярок и с полсотни коров. Сейчас уж и коров тех нет на свете, и большинства доярок. Совершенно неожиданно мать вдруг жалко, по-старчески всхлипнула.

- Ну что ты, мам? Не надо. Что ж теперь... Успокойся... Тебя мы с собой увезем, а в Москве у кого захочешь, у того и будешь жить. Хочешь у меня, хочешь у Дуни, а хочешь - попеременно: то у меня то у нее... Твоя воля. Мельников не сомневался, что мать беспокоится о своей дальнейшей судьбе, и спешил ее успокоить.

Но мать, утершись передником, покачала головой:

- Да не о себе я, Вася... что мне, хоть сейчас рядом с ним лечь готова. Я о другом. Вот ты спросил, что здесь Клава-то делает... Пойдем в светелку к Дуне... виниться за отца буду, раз сам-то не успел. Как помирал... всех, говорил, хочу, чтобы все дети хоронили меня.

- Ну так что же, вот мы и тут - и я, и Дуня... внуки, правда... недоумевал Мельников.

- Пойдем в светелку, - повторила мать и тяжело встала с кровати.

Она поднялась по скрипучей лестнице.

- Дунь, ты как, отошла с дороги-то? - спросила мать, приоткрыв дверь в маленькую, с тесовыми стенками и потолком комнату под самой крышей.

Дуня лежала одетая поверх одеяла и держалась за голову.

- Ой, не могу, мам, голова раскалывается... Ты уж прости, не помощница я тебе сегодня. Вот отлежусь...

- Да лежи. Вась, иди сюда, - позвала она оставшегося внизу сына. - Ох, Царица небесная, господи, благослови, - она перекрестилась на маленький образ в переднем углу комнаты.

Мельников в последние свои приезды сюда с удивлением отмечал, что в доме вдруг везде появились иконы. И сейчас, у гроба отца... Как легко и быстро слетела идеологическая шелуха с бывших коммунистов, колхозных начальников, без влияния извне, сама собой, и проступило к старости то, во что веровали их предки.

Словно укрепившись духом, мать отчетливо сказала:

- Клава Бахарева ваша сестра...

- Что ты сказала, мам? - тихо переспросила Дуня, явно не осознавшая материнских слов.

- Не понял, - озадаченно произнес Мельников.

- Чего ж тут не понять... - старуха словно под непосильным грузом опустилась на кровать, заставив дочь подобрать ноги. - Клава дочь вашего отца... как уж это там называется... беззаконная.

- Незаконная? - изумленно не то поправил, не то переспросил Мельников.

- Ну да... и не только она... Степана Зотова со Щагренихи помните небось? Так вот он тоже... брат ваш по отцу.

В светелке повисло тяжкое молчание. Дуня, приподнявшись на локтях, переводила недоуменные глаза с брата на мать и обратно. Мельников стоял набычившись, почти упираясь головой в низкий потолок светелки, переваривая вдруг свалившуюся новость.

- Что-то я все-таки не пойму. Как же это так получилось, - наконец нарушил гнетущее молчание Мельников. - Ведь и Клава, и Степан, и я одногодки, мы же в школе в один класс ходили. Это уж потом Клава на второй год осталась... и как это столько лет и никто ничего... почему мы ничего не знали-то?

- Кому надо, тот знал. - чувствовалось, что мать с немалым усилием раскрывает тайну детям, десятилетия лежавшую камнем на дне ее души, так глубоко. - Правильно, Вась, вы все трое в сорок четвертом родились... Ой, господи, дай силы... Отца-то летом сорок третьего ранило, а в зиму сорок четвертого его прямо с госпиталя совсем и отпустили...

- Ну и что? - вступила в разговор Дуня. - Мам, ты же говорила, что еще с довойны невестой его была, ждала...

- Не перебивай, - вдруг раздраженно повысила голос мать и тут же, словно обессилев от этой вспышки, чуть слышно добавила: - Я и сама собьюсь.

- Ничего понять не могу, как это... - тем не менее не успокаивалась Дуня.

- Чего тут понимать, все яснее ясного, - Мельников заговорил насмешливо. - Отец наш как с фронта пришел, здесь сразу с тремя гулял, в каждой деревне... Так, что ли?

Мать не ответила, лишь молча перебирала концы своего черного платка.

- Не может быть, не верю! - лицо сестры выражало какую-то одержимую веру в неверие. - Он ведь всегда такой положительный был... я же боготворила его... своему паразиту все время в пример ставила... он же все время в правлении, на должностях...

Дуня растерянно говорила еще что-то, а Мельников лишь с сарказмом качал головой.

- И как же это столько лет скрывать удавалось... даже от нас... ты, мама, сама-то давно узнала? - Мельников перестал усмехаться и печально смотрел на мать.

- С того самого сорок четвертого, когда сразу после меня сначала Зинка Бахарева, а потом и Маруська Зотова родили... доброхоты сразу донесли, глухо отозвалась мать.

- Знала... и молчала... и всю жизнь с этим? - не мог сразу постичь услышанное Мельников.

Мать вновь промолчала, а Дуня буквально на глазах из бледной становилась пунцовой, что было заметно даже в едва освещаемой сумерками за маленьким оконцем светелке.

- Вы уж простите... - мать не поднимала глаз. - жисть-то тогда, знаете, какая была... сейчас не понять. Он ведь когда пришел-то, один- единственный молодой мужик на весь колхоз, на все три деревни был, и на поправку здесь уж больно быстро пошел. А баб-то кругом... одне бабы, солдатки, вдовы да девки, и все без мужиков, без парней. Ох, сейчас-то не понять. Я-то счастливая ходила - жених вернулся, хоть и хромал, а на обоих ногах да с руками целыми. Тогда-то и калеки безногие в такой цене были, а тут такое счастье. Ох, завидовали мне... А бабья зависть - она самая страшная, особенно вдовья. Он спервоначалу на тракторе тут работал, по всем деревням мотался, то там пашет, то там, и огороды, усадьбы пахал, после колхозных-то дел. А там то одна, то другая... в избу завлекали, кормили, самогонкой поили... Вот он и не удержалси. Клавкина-то мать вдова молодая была, с мужем и года не жила до войны, а как забрали, так и похоронка чуть не первой ей пришла. А Степанова, та девка была безмужняя, годом меня постарше. Вот он так и ходил: как дома так ко мне, а как в Новоселке и Щагренихе работал - так к им... И еще были, да те не понесли, а вот эти-то и родили. Молодая я была, да и счастье глаза застило, не видела, что его бабы-то прям чуть не рвут друг у дружки, думала, раз расписались, так все, мой и только... Ох-хо-хо... сейчас-то можно о том уж спокойнее говорить, дело-то житейское, а тогда как узнала - от позора хоть сквозь землю провались... Потом забылось как-то, не то чтобы совсем не помнила, но как-то за жизнью... уж больно хорошо мы с отцом-то жили, когда кругом столько баб или совсем без мужиков остались, или с калеками вместо нянек мучились. Сначала болтали. А как отец в бригадиры, а потом и в правление вышел, так прикусили языки, и я тоже в какое- никакое, а начальство вышла - вслух-то боялись, да и втихаря тоже, раз вы вот выросли, а никто ничего... Не знаю, что уж Клавина да Степанова матери говорили, откель дети-то у них народились. Так и бедовали одне, на ноги их подымали и сами маялись. Отец в последние годы винился, что совсем не помогал им... огласки уж очень боялся. Времена-то какие были... А он ведь партейный и при должности...