Дитя злосчастия - Виктор Широков

Я же никак не мог прийти в себя, внезапные события настолько разгорячили кровь, что я не мог сомкнуть век. Мысли, словно муравьи, разбегались в разные стороны, и я как ни старался так и не нашел разгадки Лариных бедствий.

Странным показалось и то, что в лице малютки было нечто хорошо знакомое; только я никак не мог вспомнить, где я видел эти черты.

Любопытство мое разожглось донельзя, воображение заработало в полную силу, и я поклялся самому себе всенепременно доискаться истины.

Одно только неудобство нахождения в одном номере с девушкой волновало меня. Требовалось что-то придумать в качестве объяснения и для администрации гостиницы. На мое счастье со мной оказалась ксерокопия метрики моей дочери, с которой Лара была как ни странно весьма схожа, и несколько наших общих фотографий в относительно недавнее время.

Я предупредил Ларису о том, что я буду выдавать её за свою дочь, что зваться она будет Юлей, и что вскоре мы переедем в более удобное пристанище. Гостиничные служители мне поверили, тем паче дотоле я не давал им повода думать обо мне иначе. Ранее я не приводил к себе посторонних женщин, и отношения наши с Ларой были настолько гармонично благородными, что покой был обеспечен. Хотя бы на какое-то время. В номер ко мне поставили раскладное кресло, и каждый вечер я раскладывал его в прихожей, чтобы не смущать малютку и не смущаться самому.

На третий день мы стали прогуливаться в окрестностях гостиницы. Однако я избегал прогулок к злосчастному озеру, чтобы ничем не напоминать Ларе об её прежних тревогах и страданиях. Как-то, гуляя в Вестминстере, мы вышли к Темзе, и вид реки погрузил девушку в глубокие размышления. Я сразу же понял свою ошибку, взял Лару за руку и попытался увести подальше вглубь домов. Она отняла руку, горько вздохнула, посмотрела на меня с тревогой, сморгнула хрустальную слезинку и произнесла:

Глубокоуважаемый благодетель мой! Не устали ли вы от меня, не надоело ли вам со мной нянчиться?

Не надоело! - горячо воскликнул я. - Пока тебе самой не надоест находиться возле меня. Участь твоя в твоих руках, знай и помни об этом.

Едва я произнес эту тираду, как Лариса упала передо мной на колени; она молитвенно сложила руки, щеки её заалели, глаза округлились, в них загорелись мерцающие огоньки; тоненький умоляющий голосок произнес:

Умоляю, мой властелин, не бросайте меня! Сжальтесь, иначе я пропаду. Без вас мне остается одно...

И она, не договорив, указала рукой на мощное течение реки, куда-то на самую её середину.

Что ты делаешь! Встань немедленно, детка моя! И никогда больше так не поступай. Я всегда буду около тебя, милая малютка. Мне ли, несчастному, не знать каково страдать безвинно. Я никогда не оставлю тебя своими заботами. А если ты что вспомнила, поделись со мной.

Я все уже рассказала о себе, что мне известно. Благодетельница моя Анна так мне ничего и не поведала. Иногда я слышала странные намеки, пыталась их как-то соединить; тревожные слухи царапали мне душу. Может быть, когда-нибудь я обрисую картину, но не сейчас.

Я понял, что не стоит больше беспокоить девушку, что нужно подождать подходящего момента. А сейчас спокойствие Лары было мне дороже собственной жизни, и я не задал ей ни одного вопроса.

Мы вернулись в гостиницу в полном молчании. Ларина ручка доверчиво лежала в моей руке.

7.

Я не знал, что и подумать; судьба Лары заставляла меня желать ей только добра; а мое участие, как бы оборотная сторона влечения, предполагало исторгнуть её из несчастия, удочерив её в моем сердце.

Я хотел бы закончить воспитание её души и сердца, чтобы вознаградить её наследованием остатков моего состояния. Истинная дочь моя была далеко и не подавала о себе сведений, сын мой, казалось, пропал навеки; и я считал Лару посланницей Провидения, решившего меня одарить существом, нуждающемся в попечении.

И вот пока я размышлял, как выразить наружно тайные движения моего сердца, Лариса, заливаясь слезами, вдруг начала исповедь своей трудной судьбины: "Благородный благодетель мой, я попытаюсь припомнить каждую секунду моей невеликой жизни, хотя известно мне очень немного. Само рождение мое - тайна, раскрыть которую я так и не смогла.

Воспитавшая меня Анна, Анюта, была вдовой директора домостроительного комбината, переселившейся в Англию задолго до моего рождения и жившей в Шотландии, дамой состоятельной, к тому же ей, как потом оказалось, выдали по договоренности крупную сумму денег, пообещав ежегодно выплачивать столько же.

Передал меня ей молодой человек интересной наружности, заявив, чтобы она никогда не смела доискиваться моего происхождения и настоящее имя, дескать, только хуже будет. Если тайна рождения моего разгадана будет, то погибнут не только мои родители, но и все, узнавшие её.

Этот же молодой человек оставил Анне половину разрубленной золотой монеты, чтобы в случае необходимости оставить её мне для признания правомочности обладателя второй её половины. Прийти за мной в урочный час должен был либо этот же молодой человек, либо незнакомец с золотым паролем.

С той поры мы жили-поживали, можно сказать, счастливо; мой пансион всегда выплачивался загодя, я ребенком не причиняла Анюте никаких особых хлопот. Рано научилась читать и считать, была послушной и предупредительной. Анна не вела никакого специального розыска моих родных и никогда более не встречала человека, меня привезшего.

Так прошло двенадцать лет, как вдруг колесо фортуны дало сбой и покатилось по дороге несчастия. Мы с Анютой гуляли неподалеку от своего дома и уже повернули назад, к ожидающему нас обеду, как вдруг я заметила на полпути следования две автомашины, сам вид которых вызвал во мне острое чувство тревоги. Издали видно было, что в одной из них находится несколько коротко остриженных молодцов разбойничьего вида, а вторая была пустой; около неё прогуливались трое мужчин. Первый был настоящим громилой, высокого роста и широк в плечах; квадратная голова едва поворачивалась на короткой толстой шее. Второй был более изящен, но странная печаль проистекал из его осанки. Третий казался стражем, приставленным ко второму. Он никуда не отходил от грустного пришельца и чуть ли не держал его за полу одежды.

Обогнуть эти машины мы не могли, да Анюта, видимо, и не собиралась переменять привычный маршрут. Когда мы подошли вплотную к этой троице, великан преградил дорогу моей благодетельнице, а третий, ранее стороживший печального мужчину, схватил меня за руку, не давая продолжить путь".

Тут Лара остановила исповедь, судорожные рыдания прервали её речь. Я попытался успокоить девушку и, достав носовой платок, стал вытирать её обильные слезы.

8.

Прошло минут десять-пятнадцать, пока она успокоилась и сумела продолжить рассказ о событиях недельной давности: "Великан показал Анне половину золотой монеты и задал вопрос относительно порученной её присмотру малышки. Анна кивком головы молча указала на меня. Великан ехидно улыбнулся, произнеся, что мог бы и сам узнать кто есть кто, приглядевшись. Дескать, я - вылитая копия своей матери. Печальный мужчина не только поглядел на меня с удвоенным участием, но и прослезился, хотя постарался не показать виду, насколько расстроен. Он сделал шаг в сторону великана, причем его страж насторожился и ещё сильнее сжал мою руку; и решительно проговорил несколько слов на непонятном мне языке, а потом произнес, мол, не стоит усугублять столь ужасное положение; неужели недостаточно лично его унижений; что ж, возьмите в придачу всю его бедную жизнь, но оставьте в покое несчастное дитя, у которой нет другой вины кроме самого факта рождения.

Великан сделал повелительный жест, и страж оставил меня в покое, подошел к печальному мужчине и препроводил его в машину. Затем вернулся за мной, подвел меня к машине и почти втолкнул внутрь её.

Я села на сиденье рядом с печальным незнакомцем. Тот, не говоря ни слова, тяжело вздохнул, провел рукой по моему лицу и сказал, чтобы я более не волновалась, что все будет хорошо, и поцеловал мне руку.

Неизъяснимое блаженство мной овладело, сравнимое только с тем, которое у меня возникает, когда вы держите меня в своих объятиях.

Почти сразу же страж снова взял меня за руку, вытащил из машины и подвел к великану. Тот внимательно поглядел на меня и равнодушно махнул рукой.

Жест его был истолкован следующим образом: меня немедленно отвели ко второй машине и насильственно усадили на заднее сиденье между двух молодчиков, пахнущих дешевым одеколоном.

Анне даже не дали со мной попрощаться. Великан также грубо и молча сунул ей стопку долларовых купюр, сказал, что к ней больше нет претензий, сел в машину впереди меня, и мы поехали. Куда делась вторая машина, я не успела заметить. Скорее всего, она уехала в другом направлении.

Мы ехали два дня и ночь между ними, изредка останавливаясь в кемпингах, чтобы я могла перекусить и привести себя в порядок; но ни разу не оставляли одну и не позволяли ни с кем разговаривать. Да и я собственно была настолько ошеломлена событиями, что даже подумать не могла о побеге. Думала я лишь о конце нашего страшного и странного путешествия; о том, что может ожидать меня, и осталась хотя бы частица надежды.