Минус - Роман Сенчин

2

В брехаловке предспектаклевая ругачка. Костюмерши недоглядели за одним из платьев, и на его широком складчатом подоле - здоровенное пятно. Видимо, задела актриса Таня Тарошева за декорации, а они окрашены какой-то жутко мажущейся, похожей на печную сажу краской, и - вот...

- Это ваша работа, понимаете?! Ваша непосредственная работа, чтобы одежда была чиста, отглажена, готова! - отчитывает костюмерш директор театра, интеллигентный с виду, но истеричный, бывший актер-середнячок Виктор Альбертович. - И такое, я помню, не первый раз. То сорочка потерялась, то цилиндр измяли из "Последних дней"!..

Одна костюмерша, Валя, трет пятно отбеливателем, а другая, Ольга, стоит перед директором, кивает, безоговорочно соглашается, признавая вину.

Режиссер Дубравин скрючился в кресле, лицо у него обиженное, он нервно курит. Актеры помалкивают, слоняясь по тесной брехаловке. Все уже переодеты. Женщины превратились в дам, на них пышные, яркие наряды, будничные лица разукрашены толстым слоем грима. Мужчины тоже преобразились: поджарые похожи на задорных хохлатых петушков, полные - на солидных пингвинов. Фраки делают их нелепыми и смешными и в то же время притягательными для глаз, и, что ни говори, по сравнению со свитерами, тертыми джинсами, спортивными шапочками, что носят они в реальной жизни, - фраки и прочие подобные вещи очень их облагораживают.

Мы, пятеро монтировщиков, рядком сидим на длинном кожаном диване, равнодушно слушаем то оглушительно-громкую, то жутковато-тихую и, кажется, бесконечную речь директора. Лениво курим, у нас все готово для предстоящего представления.

- И что будем делать? - ледяным голосом спрашивает Виктор Альбертович.Десять минут до выхода...

Оля с надеждой оглянулась на трущую платье Валю, на пятно, которое теперь не такое черное, зато расплывшееся на полподола.

- У? - Директор вновь повышает голос. - Мне спектакль отменять или как? Я в-вас!.. - Очередной взрыв истерики. - Я вас поувольняю к чертовой матери!

Тут из гримерной появилась Пашнина, наша ведущая актриса, прима, как говорится. Капризная, стареющая, заигранная, но - привычка режиссеров незаменимая. Переиграла всех главных героинь из мировой драматургии... И своим хрипловатым, страдальческим голосом она взывает:

- Когда, ну когда это кончится?! Виктор Альбертыч, умоляю вас! Людям нужно собраться, сосредоточиться. Что же это такое! - Она стоит, гордо изогнувшись, в дверях брехаловки, она в строгом платье, на голове парик из шикарных волос, морщинистое лицо загримировано до неузнаваемости; она сейчас просто божественна. Божественно ужасна.

- Дайте ей шаль какую-нибудь, пусть ее знобит, не знаю, пусть она кутается, - нервно советует прима. - Невозможно же, я же слова, слова забыла! - И она резким движением стиснула свою голову. - Я забыла слова! О, что теперь, что! - Пашнина на самом краю припадка...

Спасительный звонок. Протяжный третий звонок. Тут как тут запыхавшаяся помреж Аня с неизменными бумажками в кулаке, как всегда перепуганная, будто каждый спектакль для нее - сеанс у стоматолога.

- На сцену! Пожалуйста! - отрывисто, дрожащим голосом объявляет.

Пашнина выпрямила свое гибкое, змееобразное тело. Парикмахерша Ксюха скорее поправляет ей чуть сбившийся парик; Валя бросается за шалью для прикрытия злосчастного пятна.

Актеры гуськом через узкий проход потянулись на сцену. Дубравин откидывает голову на спинку кресла и напряженно вглядывается в люстру. Виктор Альбертович уходит к себе в кабинет с видом наведшего порядок городового.

- Какие предложения? - спрашивает наш бригадир Вадим, ветеран монтировщиков - лет семь держится на этом месте.

- Ну, можно, конечно, - угадывает смысл его вопроса парень здоровенного роста, качок Андрюня. - У меня как раз двенадцать рублей.

- А у меня десятка, - отзывается еще один монтировщик, Димон.

- Неплохо, неплохо, - кивает Вадим, - уже минимум есть. А ты, Ромыч, как?

- Есть шесть пятьдесят, - говорю через силу, - только это на автобус, к родителям в понедельник обязательно надо...

- Да брось, давай лучше вздрогнем.

Я молчу, категорически отказываться неудобно. Бригадир же тем временем вытягивает из Лехи имеющуюся у него мелочишку... Понимаю, что со своими шестью рублями придется расстаться. Поездка к родителям, значит, на этой неделе отменяется. Вслед за всеми лезу в карман. Передаем Вадиму бумажки, монетки, тот их заботливо сортирует.

- Нормалек, - говорит наконец, - пятьдесят два рубля. Вздрогнем, как надо! Кто побежит?

Торчать здесь, ожидая антракта, когда нужно переставлять декорации, не очень-то улыбается, тем более отходняк после вчерашнего кузьмича донимает. Лучше уж прогуляться.

- Давайте я.

Деньги перекочевывают ко мне.

- Возьми, значит, пойла полтора литра, - напутствует бригадир, - закусить чего...

- Колбасы, колбасы надо! Помидорок!.. - посыпались градом заказы, словно в руках у меня не жалкий полтинник, а по крайней мере пара сотен.

Осторожно пробираюсь в нашу кандейку. Нужно пройти за задником сцены. В двух шагах от меня, за холстиной, веселятся на освещенном пространстве актеры. Как раз у них там дворянский пикничок разыгрывается.

На сцене - придуманный мирок, фанерный, двухчасовой. Но актеры именно сейчас по-настоящему и живут, прохаживаясь выразительно по определенным режиссером маршрутам, произнося внятно и с чувством заученные фразы, заученные до такой степени, что кажутся актерам своими собственными, выталкиваемыми прямиком из сердца, - пытаются заразить своей игрой собравшихся в зале.

У меня частенько возникает желание как-нибудь разрушить этот мирок, этот обман. Надеть сейчас, например, в костюмерной тулуп, приклеить бороду и выйти под фонари. "А-а, гады, баре, собрались? Веселитесь? Кхе-хе, - таким скрипучим голосом. - А вот скоро вам кранты-то наведут. Уж насыплют углей под хвост!" Погрозить кулаком и уковылять обратно во тьму... Как они выпутаются, восстановят отрежиссированный, но сбитый моим появлением ход фанерной игры? Вот по'том холодным пообливаются во главе с богинеподобной Пашниной!

Аня, помреж, прячась за кулисами, с привычно круглыми от страха глазами следит за действием. На всякий случай приставила палец к губам: тихо, мол! Я киваю, точно соучастник, бесшумно спускаюсь по железной лестнице в подвал. У нас там тесная и душная кандейка, в ней мы почти не бываем, но само ее существование не лишне: при необходимости есть свой уголок, можно поспать, даже пожить, если больше негде; можно, если изловчишься, и девочку привести...

Достаю из-под топчана пластмассовую полуторалитровку, кладу в пакет. Надеваю куртку, пакет прячу за пазуху... Н-да, жалко мне шести рублей, перед родителями неудобно - надо ведь картошку срочно выкопать, но и выпить хочется. Как Вадим говорит - вздрогнуть.

Середина октября. В начале восьмого на улице совсем темно и безлюдно. А закончится спектакль около десяти. Очередной, сто шестнадцатый сезон стартовал недавно, впереди без малого десять месяцев почти ежевечерней, кроме понедельников, однообразной работы.

Театр старый, с традициями и историей, как и всё в этом городе. Фойе украшают несколько стендов с истрескавшимися, выцветшими фотографиями, ветхими афишами (некоторые - вековой давности), пожелтевшими рецензиями из местных газет. Кроме всего прочего, театр гордится своей живучестью. Наш завлит, старушка Наталья Юрьевна, любит рассказывать о временах борьбы за театр в шестидесятые годы. Хотели тогда его упразднить, дескать, в районном центре и Дворца культуры хватит. Но общественность горячо вступилась за сохранение: сколько тут ссыльных переиграло! скольких революционеров театр морально поддержал своими спектаклями! здесь же известный писатель Ян работал! друг Горького Амфитеатров! Не исключено, даже вполне вероятно, что на какой-нибудь спектакль заглядывал сам Владимир Ильич Ленин, - от библиотеки-то, где он занимался, до театра всего сотня шагов! И театр решили оставить, и вот он существует и действует, и, что самое удивительное, при населении Минусинска в тысяч сто зал почти каждый вечер заполнен, бывают даже аншлаги.

Стоит он в центре старой части города, на берегу закисшей, перекрытой в нескольких местах плотинами протоки Енисея. По соседству одно- и двухэтажные каменные домики прошлого века и черные, из толстенных бревен избы с тесными огородиками... Самые крупные здания здесь - краеведческий музей, основанный лет сто тридцать назад, и Спасский собор, освященный в тысяча восемьсот пятнадцатом, кажется. Собор оживляет центральную площадь, собирает окружающие постройки, подчеркивает, что Минусинск город старый и русский.

Помню свои полудетские впечатления, когда приезжал в Минусинск к бабушке. Вроде от нашего Кызыла всего-навсего неполных четыреста километров (рядом, по сибирским меркам), а совершенно иная природа, другие дома, воздух, язык, уклад жизни. Гуляя по тихому, точно бы вечно сонному городку, по вымощенным камнем-плитняком тротуарам, подолгу рассматривал здания, от которых, казалось, исходил запах и настроение далекого прошлого. Каждую секунду ожидал появления людей в каких-нибудь зипунах, картузах, в сапогах гармошкой. А этот собор на центральной площади, а старое кладбище, массивные надгробья, гранитные кресты, склепы, надписи с дореформенными "i" и "h", полумифические даты "1854", "1871", развалины кладбищенской часовни, точь-в-точь как на картине "Грачи прилетели". Мне казалось, что сама история живет здесь, что без этих крестов, яблоневых аллей, ржавых ажурных ворот, без этих обветшавших домов с остатками лепнины на фасадах я не мог бы по-настоящему понимать Чехова и Бунина, не мог бы почувствовать значение слова "Россия"... Ну, понятно, какие мысли способны прийти в голову в подобном месте начитавшемуся так называемой классики четырнадцатилетнему мальчику...