Заколдованный круг - Пентти Хаанпяя

на большие дела. Если история, которую рассказал Пастор, правдива (хотя бы отчасти), то это прекрасное тому доказательство.

На какое-то мгновение ему вспомнилась давно прочитанная книга, напечатанная до того тонким шрифтом, что казалось, буквы страдали от истощения. Одна мысль из этой книги надолго запала ему в голову — войны всегда готовили и развязывали престарелые государственные деятели и дипломаты и старались, чтобы они длились дольше. Все это объяснялось тем, что втайне они завидовали молодежи, наслаждающейся жизнью, ревновали юношей к молодым женщинам. Стоя одной ногой в могиле, эти старики испытывали наслаждение, видя, что полные сил мужчины в окопах так же близки к смерти, как и они, если еще не ближе. Поэтому — да здравствует война! Поэтому все пожилые господа — сторонники войны…

Потом Патэ Тэйкка опять начал фантазировать. Он представил своих «курсантов» — тридцать попов и прочих господ в белых сорочках и черных фраках. Целый день, в дождь и мороз, они в лесу. А вечером — в бараке. Тут особенно не разгуляешься. Даже о стирке белья не мечтай. Выжми воду из одежды и попытайся найти место, чтобы к утру она хоть немного просохла. Потом ночь, сон, и двести тысяч клопов. Поживи эти господа-моралисты здесь неделю-другую — они стали бы куда образованнее и интеллигентнее. Они бы узнали, например, кто такой хулиган. Если хулиганы это те, кто живет подобным образом, то вряд ли здесь помогут слова и статьи, от которых попахивает ветхозаветными законами Моисея.

Будь у Патэ Тэйкки деньги и возможности — он бы заснял «Жилища». Люди бы увидели не только дворцы, но и хижины. Они увидели бы и этих тридцать светских и духовных лиц в бараке; и столько же лесорубов в господских хоромах. Так сказать, обмен опытом. «И это на пользу», — как сказал яткя[3], провалившись в болото.

В воображении Патэ Тэйкки открывались широкие горизонты, правда, как бы подернутые утренней дымкой. Он был уверен, что в таком фильме полезное можно сочетать с приятным. Почему никто не сделал такого фильма? Почему показывают всякую чепуху, не дающую ничего ни уму, ни сердцу.

Или, может быть, на экранах иногда бывают такого рода кадры, как в его воображении? Но Патэ Тэйкка не встречал подобных фильмов: его знания в этой области были ограничены условиями жизни.

Наступила ночь. Коптилка погашена, но в печке тлеют угли. Напильник уже не взвизгивает, топор тоже насажен, карты убраны, шахматы лежат беспорядочной грудой в коробке, и Книжник Тякю положил книгу в узелок, который служит ему подушкой.

На нарах ворочаются, чешутся, вздыхают, храпят; слышны какие-то звуки (Пастор объяснял, что на бедняка и кожи оказалось маловато, поэтому, когда закрываешь глаза, должно открыться какое-то другое отверстие). Воздух густо насыщен дыханием людей, запахами сохнущих одежд, грязи, пота. А перед Патэ Тэйккой все проходят его фильмы: «Жилища» и «Курсанты», кадр за кадром. Но клопы не дают досмотреть фильмы, и тогда Патэ Тэйкка вспоминает, что надо немного вздремнуть, пока не настало утро. Он мысленно строит всякие геометрические фигуры — кубы, пирамиды — и упрямо рассматривает их грани и углы. Окошко кинобудки закрывается, лампы гаснут, и кинокадры уже не появляются на воображаемом экране. Сознание, утомленное однообразием геометрических фигур, угасает. Наступает сон.

Над бараком в бесконечном глубоком небе мерцают звезды. А вокруг стоит лес — черный, мрачный, недобрый. Мороз зловеще потрескивает.

Солнце, мать всей жизни, далеко. Все растения умерли, закоченели. Живет только плоть, все еще согреваемая теплом далекого солнца. Это тепло она получает сложными путями, через множество посредствующих звеньев.

Вот и это жалкое жилье, барак лесорубов, воздвигла здесь, среди скованного морозом леса, неудержимая жажда жизни.

Настало утро, и барак проснулся. Люди пьют черный кофе, едят черный хлеб, масло, консервы — дары могучего далекого солнца. Возчики заботятся о своих лошадях. Низкая дверь поскрипывает, морозный воздух то и дело врывается в барак, клубится и рассеивается. За стеной, под навесом из хвои, лошади постукивают копытами, размеренно похрустывает корм на конских зубах.

Опять начался день, опять работа.

Если бы Патэ Тэйкка вздумал рассказать в своем фильме не только о жилищах, но и о том, как люди трудятся, то для съемок пришлось бы подыскать место с исключительно широкой панорамой. А всевидящий объектив должен был бы иметь чрезвычайно большой охват. Лес очень велик, бараков в нем много, людей и лошадей того больше, а деревьям и счету нет. Поэтому едва ли беспристрастный объектив оказался бы в состоянии дать полную картину, полный обзор. Но отдельные кадры он смог бы выхватить.

Вот Мамзель-Алто запрягает лошадь. Его штаны оттопыриваются сзади большими мешками: в них зашита овчина, чтобы можно было сидеть на возу мерзлых бревен.

А вон там встал на лыжи и отправился в лес его вальщик Симсон. Это старый лесоруб, ему уже идет восьмой десяток. Говорят, старые ятки в конце жизни обращаются в оленей, но Симсон, как видно, не собирается делать этого. И так ли уж он стар? Правда, зубы его поредели, поизносились, а подбородок покрылся нетающим инеем. Но он валит столько же деревьев, сколько самый дюжий молодец, он вечно в движении и вечно бодр, как синица на морозе. За словом в карман не полезет, от выпивки и картишек тоже не откажется и, как утверждает, он еще чувствует себя мужчиной.

Но прожил он все-таки немало. Сколько деревьев срубил на своем веку. Сколько бутылок опорожнил. Сколько женщин ласкал. Много, очень много повидал он на своем веку…

Такова жизнь Симсона, и в основном, он ею доволен, хотя и знает, что другим, кому легко доставался хлеб, повезло больше.

Мерзлая ель кормила также и Книжника Тякю. Сейчас книги его остались в бараке. Пила поет, топор звенит. Кто бы мог подумать, что этот человек изучает книги, знает множество премудрых словечек. Обливаясь потом, он трудится изо всех сил, иногда он работает с таким остервенением, будто свихнулся. Его шапка и куртка всегда лежат на пне, а сам он в одной рубахе на трескучем морозе. Иногда вечером он приходит с работы и его обледенелая рубаха звенит, как жесть. Он снимает ее, ужинает и садится за книги.

Но в душе Тякю горит огонь, который согревает его в мокрой рубашке — это мечта о новом лучшем мире, о царстве трудящихся и угнетенных. Рождение этого мира неотвратимо, как неотвратимо действие закона всемирного тяготения. Может быть, это произойдет не скоро, но когда-нибудь народ, все народы объединятся, маленькие «я» отомрут и родится великое