Священный поход - Елена Хаецкая

Слушали с интересом, как общинники, так и те гвардейцы, что арестовывать их явились. Как последнее слово отзвучало, так и повязали всех до единого и в застенки поволокли. Думали сперва в жертву Бэл-Мардуку принести и в брюхе золотого тельца изжарить, как обычно с подобным людом поступать было принято, но тут как раз вести из Элама ошеломляющие пришли, и о пленниках позабыли. Так и сгнили в подвалах, где было им в изобилии все, к чему они так стремились: и бедность, и голод, и жажда, и искушения посредством протечек, сырости, крыс, тараканов и хамства тюремщиков.

Между тем Нура все более и более дивно из Элама вещал. Многие в Вавилоне слова его на бумажку записывать стали, чтобы после поразмыслить над ними, ибо бессвязными на первый взгляд казались, а как призадумаешься… Не по себе делается.

И возгласил Нура, из телевизора ласковым своим, мутноватым взором глядя, что столицу в родной свой город Хегаллу переносит. Туда, где предки его издревле знаменитые, что ныне до последнего времени репой торговали, в былые времена возле трона стояли и на трон поглядывали. В связи с этим решено было царский дворец из руин восстанавливать.

После какой-то растрепанный эламит к телекамере выскочил, покрывало набекрень съехало, глаза в разные стороны расползаются, отчего вид у него был жуликоватый и даже лживый. Бородкой затряс, оставляя грязноватые полосы в объективе телекамеры, и залопотал что-то об археологических исследованиях. Мол, раскопки на этом месте ведутся вот уже два поколения, и недавно археологи откопали золотые скрижали, на которых прямым текстом предсказывается явление Нуры. Таблички, впрочем, по вавилонскому телевидению не показали.

А после показал и то, что прежде на месте дворца откопано было. Разных украшений, статуэток, монет, ларцов, инкрустированных штук мебели, мануфактуры разной степени сохранности – всего этого в изобилии. Вещи, конечно, драгоценные и глазу приятные, да и на ощупь тоже, но ничего удивительного в них не было.

После же отступил немного в сторону, убрал рожу свою немиловидную из телекамеры и сдернул мешковину с того, что за спиной его стояло. Вот, мол, благодать какая народу эламскому ниспослана была – во чего откопали!

И глянул на телезрителей лик Бэл-Мардука. Из чистого массивного золота было, с бородой и волосами лазуритовыми, со взором огненным, как бы живым. Охнул весь Вавилон разом: святыня наша в эламской земле оказалась! Забились сердца, сжались кулаки. А Мардук все смотрел на них с телеэкрана – те, кто запись, с эламского телевидения списанную, к эфиру готовил, нарочно кадр этот задержал и удлиннил многократно, чтобы все в Вавилоне, даже самые тупые, величием и ужасом мгновения этого прониклись.

Затряслись вавилонцы и к Савелу побежали. Сбылось пророчество твое, Савел! Свершилось чудо, явлена была нам надежда и пришла она, как ты и предрекал, с земли эламской опоганенной.

Савел же к тому времени окончательно спился. Только и мог, что глазами ворочать, мычать да пары испускать прегнусные. Дали Савелу пива, чтобы в себя пришел, дождались, покуда взор его прояснится, и новость сообщили. Так мол и так, нашли нуриты на месте древнего дворца в прежней столице их золотого истукана. Бэл-Мардука нашли, Савел! Сбылись все слова твои! Славься Мардук! Славься Бэл-Мардук! Савел из себя мычание исторг – звук священный, ибо Бэл-Мардуку и золотому тельцу его посвящен.

Подняли Савела на руки, ликуя, и на площадь вынесли. Савел приободрился, вещать начал. Снова рассказал всю историю: и как заблуждался поначалу, и как на мусорной куче заснуть сподобил его великий бог, и как явлено ему во сне было, что земля содрогнется под ступнями вавилонскими, а после и надежда придет. Потом зевнул и жалобно на опохмелку попросил.

Похмелили Савела и спать уложили, ибо перестарались – напился опять до положения риз. Лежит Савел во дворце, от храпа кисейные покрывала над ложем его колышатся. Подле постели девка красивая сидит, полуголая, соски вызолочены, вокруг пупка лазуритовая роза. Зевает со скуки: когда еще Савел проснется. Да и проснувшись только пива и потребует, а-ах…

А между тем на площадях стихийные митинги организовываться начали. Где не организовывались, там их подогревали, для чего специальные подогревательные установки прикатили. Дюжие рабы в золоченых набедренных повязках, лоснясь мускулатурой, помпой давление по всему Вавилону нагнетали, чтобы не ослабевало религиозное рвение по всему Вавилону.

Шумели долго, письма правительству писали, подписи собирали. Столько подписей было, что предприимчивые умельцы срыли большой холм за городом, где глина водилась, табличек несколько телег налепили, и то мало оказалось – вот сколько подписей было.

Требовал народ вавилонский, воодушевленный сбывшимся пророчеством и явленным чудом, чтобы вели его мудрые вожди на Элам, к грязнобородым эламитам и вовсе безбородому Нуре, ибо негоже золотому истукану Бэл-Мардука в ихнем плену прозябать. Вавилону и только Вавилону, городу священному, был истукан сей обещан и завещан, о чем лично божество вавилонян через пророка своего Савела известить изволило. Разве не заснул Савел на мусорной куче? Разве не явлена была ему золотая башня? И так далее. Словом, подписей было собрано более восьмидесяти тысяч, а у буйволов, что телеги с табличками волокли, случилась от перенапряжения грыжа.

И вняло правительство вавилонское и решило поддержать энтузиазм населения. В самом деле, негоже обещанному и завещанному истукану золотому с бородой и волосами лазуритовыми, со взором горящим, как бы живым, у какого-то Нуры, торговца репного, прозябать! Уж мы-то его, Бэл-Мардука, салом вымажем, уж мы-то его кровью ублажим, уж мы-то жирные курения у ноздрей его зажжем и будем предаваться услаждениям плоти для веселия сердца его!

И дали восемьдесят тысяч человек обеты богатства, стяжания, похотливости и непослушания в храмах и перед башней Этеменанки.

Пуще прочих плебс городской бесновался. Ибо обет-то он дал, да вот как его выполнишь, коли черта бедности так проведена, что прямиком по плебсу и идет, как мечом его сечет, проклятущая!

Возглавил плебеев городских, рвань, пьянь, срань и прочую сволочь общепризнанный царь сволочи, именем Апла, человек кособокий, клейменый, черной бородой до бровей заросший, однако совершенно лысый – в тюрьме да в рабстве проклятом вшей у него жестокосердые надсмотрщики травили и вместе со вшами весь волос с головы вывели. Борода же расти продолжала.

И сказал Апла пьяни, рвани и срани и прочей сволочи:

– Лежали мы в грязи и говне и гадили под себя, будто не в священном городе рождены, вскормлены и взращены себе на беду! Отыдем же ныне от черты бедности и устремим взоры наши на северо-восток, к Эламу! Там жратва и бабы, там нет никакой черты бедности, а одно только изобилие. Великой жалости достойно, что принадлежит оно хрен знает кому, а не нам, уроженцам земли священной и благословенной. Так вперед же, обожремся во славу Бэл-Мардука и станем богатыми, согласно нашим священным обетам!

И орала сволочь ура и рвалась в поход на Элам, а Аплу провозгласила своим вождем. И выступил из Вавилона Апла во главе огромного воинства. Шло с ним шестьдесят тысяч человек, да еще сорок тысяч присоединилсь по дороге, на всем пути следования к границам эламским. И сплошь были то оборванцы, у которых смердело изо рта и из подмышек. В священном экстазе распевали они гимны, проливая слезы умиления, и грабя окрестные деревни, ибо по своему священному обету не имели более права страдать от голода. И ограбленные жители тоже присоединялись к походу их, ибо не смели оставаться на пепелищах за чертой бедности (за это охваченные религиозным фанатизмом толпы и убить могли.)

Из Вавилона готовилась выступить Вторая Урукская дивизия во главе с командиром своим, преславным Гимиллу, да благословят его боги.

Отовсюду – из Сиппара, Барсиппы, Даккуру, Амуккану, из Урука, Ура, Ниппура стекались к Гимиллу добровольцы и со слезами молили принять их на службу в славную дивизию в качестве вспомогательных ауксилариев-пехотинцев. Даже из далекого Харрана добрели пять дружков-добровольцев, правда, с клеймеными лбами, но чистыми душами и искренней жаждой богатства, стяжания, похотливости и непослушания. И принимал всех Гимиллу, становясь постепенно значительной политической силой. Сильно разрослась Вторая Урукская. Встревожились отцы вавилонские. Собственно, дивизия Урукская, так что она в Вавилоне торчит? Угрозу в Гимиллу увидели и заподозрили в нем нечистые помыслы.

А потому поскорее его в священный поход сбагрили следом за Аплой и его сволочью. Гимиллу, человек мудрый и потому благочестивый, принес в жертву Бэл-Мардуку трех своих лучших младших лейтенантов и одного подполковника, которых с торжеством сожгли во чреве гигантского золотого тельца. И отправился Гимиллу под звуки оркестра, провожаемый добрыми напутствиями, жирным дымом жервоприношений и священным ревом тысячи быков Бэл-Мардука.