1941, 22 июня - Александр Некрич

М. Литвинов говорит Муссолини 4 декабря 1933 года: «С Германией мы желаем иметь наилучшие отношения». Однако СССР боится союза Германии с Францией и пытается парировать его собственным сближением с Францией. 13 декабря Литвинов повторяет германскому послу в Москве Надольному: «Мы ничего против Германии не затеваем… Мы не намерены участвовать ни в каких интригах против Германии…»Эта же мысль была затем развита Литвиновым в его выступлении на IV сессии ЦИК СССР 6-го созыва 29 декабря 1933 года, вскоре после решения ЦК ВКП(б) о развертывании курса на создание в Европе системы коллективной безопасности. Советский Союз входит в Лигу Наций и становится ее активным членом. Однако, несмотря на официальный поворот во внешней политике, Сталин решает проводить и старую ориентацию на Германию, но не прямо, а исподволь.

Накануне XVII съезда ВКП(б) немцы буквально «атакуются» командованием Красной Армии. Руководство партии считает, по-видимому, что действенным аргументом для немцев была бы перспектива возобновления военного сотрудничества между рейхсвером и Красной Армией. В Москве по-прежнему не отдают себе отчета в том, что дни рейхсвера как самостоятельной политической силы в Германии сочтены, что Гитлер не собирается ни с кем делиться властью, тем более с генералами рейхсвера.

Народный комиссар Ворошилов, начальник Генерального штаба Егоров снова и снова повторяют своим немецким собеседникам о желании СССР иметь с Германией наилучшие отношения.

В начале января 1934 года Радек «доверительно» говорит немецким журналистам, что курс на коллективную безопасность вызван напряженным положением на Востоке. Но «мы ничего не сделаем такого, что связало бы нас на долгое время. Ничего не случится такого, что постоянно блокировало бы наш путь достижения общей политики с Германией. Вы знаете, какую линию политики представляет Литвинов. Но над ним стоит твердый, осмотрительный и недоверчивый человек, наделенной сильной волей. Сталин не знает, каковы реальные отношения с Германией. Он сомневается. Ничего другого и не могло бы быть. Мы не можем не относиться к нацистам без недоверия». И далее Радек заключает: «Но мы знаем, что Версаля больше не существует. Вы не должны представлять себе, что мы окажемся настолько глупыми, что попадем под колеса мировой истории. Мы знаем кое-что о германских возможностях вооружаться. Политика СССР заключается в том, чтобы продлить мирную передышку».

Высказывания Радека удивительно совпадают по интонации с тем, что заявит спустя две недели Сталин в своем Отчетном докладе XVII съезду ВКП(б).

Сталин довольно осторожен в оценке ситуации с Германией. Он обращает внимание на то, что фашизм германского типа «неправильно называется национал-социализмом, ибо при самом тщательном рассмотрении невозможно обнаружить в нем даже атома социализма». Но как быть со второй частью – с национализмом? Сталин оставляет этот вопрос пока открытым. Он только начинает пересматривать традиционно отрицательное отношение партии к национализму вообще, в том числе и к русскому. Вскоре появятся известные замечания Сталина, Кирова и Жданова на макет учебника по истории СССР. Меняется отношение к историческому прошлому СССР и вместе с тем начинается пересмотр и отношения к фашизму, к германскому фашизму в частности.

Согласно партийным оценкам того времени, Сталин рассматривал НСДАП как орудие монополий и рейхсвера. Он не понимал относительно самостоятельного характера нацистского движения. Полагая рейхсвер хозяином положения и имея в виду давнее военное сотрудничество Красной Армии с ним, Сталин не мог оценить всей опасности германского фашизма.

"Мы далеки от того, – говорил Сталин на XVII съезде ВКП(б), – чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме (выделено мною. – А.Н.), хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной".

Сталин повторяет: «…у нас не было ориентации на Германию, так же, как у нас нет ориентации на Польшу и Францию». Дверь к соглашению с Германией остается открытой.

В конце февраля 1932 года в Советский Союз приехал после Лейпцигского процесса Г. Димитров. Находясь в Германии, Димитров воочию убедился в пагубности тактики Коминтерна и КПГ – борьбы против социал-демократов. У него не было сомнений, что эта тактика облегчила национал-социалистам приход к власти законным путем.

7 апреля 1934 года в разговоре с членами Политбюро ЦК ВКП(б) Димитров поставил вопрос: «…почему в решительный момент миллионные массы идут не с нами, а с социал-демократией или, скажем, как в Германии, с национал-социализмом?» Димитров полагал, что главная причина кроется в системе коминтерновской пропаганды и в «неправильном подходе к европейским рабочим». Советские авторы утверждают, что Сталин выразил сомнение в правоте Димитрова и отстаивал известную точку зрения, что компартии не могут завоевать на свою сторону большинство европейских рабочих из-за исторических предпосылок, приведших к связи европейских рабочих масс с буржуазной демократией.

Однако совершенно игнорировать факты невозможно. Не только события в Германии, но и восстание шуцбунда в Австрии в феврале 1934 года и антифашистский фронт во Франции подкрепляли взгляд Димитрова на пагубность борьбы против социал-демократических масс.

Вероятно, и Сталина одолевали серьезные сомнения в правильности тактики Коминтерна, если он согласился в конце апреля 1934 года на избрание Димитрова членом Политической комиссии ИККИ и назначение его руководителем Среднеевропейского секретариата Коминтерна. Впрочем, Сталин относился к Коминтерну довольно презрительно, называя его «лавочкой», а иностранных функционеров Коминтерна считал ни на что не способными наемниками.

Расчеты на то, что Гитлер своими репрессиями против немецких коммунистов и рабочего движения прокладывает путь к пролетарской революции и убыстряет ее приближение, оказались бредом. Гитлер очень быстро консолидировал власть, ликвидировал не только рабочее движение, но и неугодных генералов, подчинил рейхсвер и физически уничтожил оппозицию в собственной партии.

Сталин сделал свои выводы из этого: теперь, когда Гитлер укрепился внутри страны, не будет ли он более реалистичен в своей внешней политике?

Посол Германии в СССР Надольный, наблюдая политику Сталина, высказал предположение, что политика коллективной безопасности, предложенная Литвиновым, полностью Кремлем принята не была.

Советско– германские отношения в течение 1933 года и в 1934 году продолжали ухудшаться. Надольный, поддерживавший идею восстановления «духа Рапалло» в советско-германских отношениях, был вынужден уйти в отставку. Литвинов, к которому он пришел с прощальным визитом, сказал послу: «Как он сам, так и другие руководящие лица очень сожалеют о создавшихся плохих отношениях и очень желают восстановления хороших отношений». Это заявление, сделанное в середине мая 1934 года, как бы перекликается со сдержанным отношением Сталина к предложению Димитрова пересмотреть оценку германского фашизма в тактику Коминтерна.

В конце мая 1934 года в связи с предстоящим VII Конгрессом Коминтерна Димитров назначается докладчиком по самому важному пункту повестки дня: о наступлении фашизма и задачах Коминтерна в борьбе за единство рабочего класса. Димитров был достаточно искушен в политических интригах, чтобы считаться с реальностью – Коминтерн зависит от ВКП(б). Решающее слово в определении политики Коминтерна остается за Сталиным. Вероятно, поэтому он обращается лично к Сталину за поддержкой вырабатываемого им нового курса Коминтерна и посылает ему схему доклада на предстоящем конгрессе.

В письме в ЦК ВКП(б) от 2 июля 1934 года накануне начала заседаний подготовительной комиссии Димитров ставит следующие вопросы:

«1. Правильной ли является огульная классификация социал-демократии как социал-фашизма? Этой установкой мы часто преграждали себе путь к социал-демократическим рабочим».

Ответ Сталина (замечания на полях): "Насчет руководства – да, только не «огульная».

Второй вопрос Димитрова: «Правильно ли считать социал-демократию везде и при всяких условиях главной социальной опорой буржуазии?»

Ответ Сталина пренебрежительно-иронический: «В Персии, конечно, нет. В основных капстранах – да».

Существенным в тех условиях был третий вопрос: «Правильно ли считать все левые социал-демократические группировки при всяких условиях главной опасностью?»

Ответ Сталина чрезвычайно характерен для его неизменных политических установок: «Объективно – да».

Письмо Г. Димитрова касалось и других проблем, в частности, отношения к реформистским профсоюзам. Он предлагал проводить новую политику: политику единых действий не только с рядовыми социал-демократами, с низами, но и с руководителями социал-демократических партий, с верхами. Димитров предлагал также ослабить централизованное руководство коммунистическими партиями из Москвы, дать им больше самостоятельности в решении собственных специфических проблем, сохраняя лишь общее политическое направление и руководство.