Флавиан - Александр Торик

В центре селения белела небольшая пятиглавая церквушка с шатровой колоколенкой, очевидно семнадцатого, а может и шестнадцатого века (в конце концов не искусствовед же я, хоть и пролистал с десяток альбомов по древнерусской архитектуре), похожая на игрушечную своей нарядной узорчатостью и свежей побелкой.

— Матушка Владычица! Святым Твоим Покровом не остави нас! — вздохнула перекрестившись Клавдия Ивановна — вот оно — Покровское, сейчас сынок через мостик, потом за горочку и налево, мимо колодца, а там и храм и батюшка дорогой.

Следуя указаниям «штурмана» я подкатил к сверкающим на солнце белизной церковным воротам с коваными решётчатыми створками закрытыми на замок, который стал бы гордостью экспозиции любого музея кузнечного искусства.

За воротами я увидел вход в колокольню обрамлённый роскошным цветником, в котором бросались в глаза гигантские мальвы всех самых невообразимых оттенков.

Предоставив Клавдии Ивановне самой выкарабкиваться из, не самой, для неё, удобной дверцы, я молодецки выскочил из-за руля, откинул водительское сиденье и галантно подал руку симпатичной Катюше. Она не отвергла мою любезность и осторожно выбралась наружу вцепившись в моё запястье необычайно холодными, подрагивающими как в ознобе, неожиданно сильными пальцами. Огромные глаза её как-то вдруг потускнели, а зрачки расширились до предела. На хорошеньком лице её застыла гримаса, как бы от зубной боли, что-то похожее на сдавленный стон вырвалось сквозь стиснутые побелевшие губы.

— Приехал! Ну ты брат и быстро! Мы тебя к вечеру ждали. О! Да ты и пассажиров знакомых привёз. Заходите, с миром принимаем! — голос Флавиана-Андрея вывел меня из тревожных размышлений о том, не придётся ли сейчас ехать за врачом, или, ещё хуже, вести заболевшую Катюшу в больницу.

— Здравствуй Ан… отец Флавиан! Сейчас, сумки возьмём. Машину здесь оставить можно?

— Оставляй, можешь не закрывать даже. Кроме кошки никто не залезет — не Москва тут.

Мой бывший однокурсник выглядел гораздо свежее и радостнее, чем в прошлую встречу, видно было, что здесь он прекрасно чувствует себя в привычной, явно благоприятной для него атмосфере. Он подошёл, прихрамывая, и распахнул калитку:

— Добро пожаловать! Катюша, сможешь сама зайти?

— Пошёл ты… гад, гад, гад! Флавиашка мерзкий! Опять жечься будешь?! Жгись, жгись! Мы тебе пожгёмся!!!

Я просто остолбенел от ужаса, услышав этот, вырвавшийся из страшно оскалившегося Катюшиного ротика, исполненный нечеловеческой ненависти, остервенелый, не крик даже, а рёв звериный. Вновь мгновенным холодом прохватило от спины всё моё естество. Я замер в шоке, не понимая — что происходит.

Девушку словно втиснули в решётку воротной створки, её худенькие пальчики вцепившиеся в прутья решётки были совершенно белы от напряжения, тело вздрагивало как будто от сильных ударов, хриплый мужской, явно не её, голос надрывно кричал:

— Катька! Дура! Беги отсюда! В больницу беги, хочу в больницу! Беги, дура! Я уколов, уколов хочу! Флавиашка гад! Ай! Сергий идёт! Ненавижу! Ненавижу! Всех ненавижу! В огонь вас! Всех в огонь! Ненавижу!

Обернувшись, я увидел отца Флавиана, очевидно уже сходившего куда-то, так как на нём был одет какой-то длинный сдвоенный фартук с крестами и короткие нарукавники, тоже с крестами. В руках он нёс маленький мешочек из золотой парчи и небольшую потёртую книжку. Вид его был деловит и спокоен.

Парализованный происходящим я безмолвно созерцал.

Едва Флавиан подошёл к несчастной, бьющейся о решётку девушке, как с голосом произошла разительная перемена:

— Не надо, Флавиаша, не жгись — голос зазвучал тихо, с ласковыми доверительными нотками — ну зачем ты с нами так! Не трогай нас — здоровым будешь, денег много дадим, епископом станешь!

Флавиан не обращая внимания на эту перемену, быстро положил на голову несчастной девушки свой золотой мешочек и тут же накрыл его концом своего фартука, прижав к Катюшиной голове. Раскрыв, очевидно, заранее заложенную в нужном ему месте книгу, он начал быстро и негромко речитативом:

«Бог богов, Господь господей»…

Страшный вопль сотряс напряжённый воздух:

— Не выйду! Ай! Сергий! Ай! Не жгись! Не выйду! Флавиашка, гад! Ай! Сергий! Не выйду! Всех в огонь! Ненавижу!!!

Невзирая на эти леденящие кровь крики, на биение и судороги напрягшегося девичьего тела, отец Флавиан продолжал читать свою молитву, и с каждой фразой крики становились реже, судороги тише, и вдруг — точно из неё внезапно выдернули стержень — Катя охнула и, как подрубленная, рухнула к ногам Флавиана. Он, как ни в чём ни бывало, закрыл свою книжку, сунул её в бездонный карман своей широченной рясы, со вздохом нагнулся, поднял из травы упавший с головы Катюши золотой мешочек, перекрестился, нежно поцеловал его, и с удовлетворением произнёс:

— Благодарю тя, отче преподобне, яко не оставляешь нас еси.

Затем с улыбкой повернулся ко мне:

— Испугался? В первый раз всегда страшно. Да, в общем-то, и не только в первый.

Я, потрясённый только что виденным, начиная приходить в себя, спросил:

— Андрей, это что вообще сейчас было?

— Не Андрей, а Батюшка! Батюшка отец Флавиан! — старая знакомая вновь появилась неизвестно откуда — беса батюшка сейчас прогнал из Катеньки, вот что было! С приездом, молодой человек!

— Не я, мать Серафима, прогнал, сколько раз тебе повторять, а Господь, молитвами преподобного Сергия. Здесь — он показал мне тот парчёвый мешочек — мощевик с частицей мощей преподобного Сергия Радонежского. Он против бесов великий победитель был. Они ещё при земной его жизни, от одного его приближения разбегались. И сейчас его жутко боятся, когда он, по молитве к нему, помочь приходит. А уж мощи его для них — уголь раскалённый. Да, собственно, ты сейчас и сам всё видел.

— Да, уж… батюшка Флавиан… видел. Чуть головой не повредился. А у тебя здесь часто такое?

— Бывает. Да ты не бери в голову. Расслабься. Я тебе потом про всё это объясню. Пойдём с дороги чай пить. Мать Серафима! Поставь самоварчик!

— Уже стоит, батюшка, может гостям борщичка с дороги, поди оголодали?

— Вот это правильно, мать! Давай им борщичка твоего монастырского. И рыбки какой-нибудь. Извини Алёша — мы мяса не едим. Я тебя потом к Семёну леснику на довольствие поставлю, уж он тебя утешит и дичинкой и домашнинкой, в общем, обижаться не будешь. А, пока уж, нашего монашеского постного борщичка похлебай для разнообразия.

За разговором все, казалось, забыли о несчастной Катюше, продолжавшей лежать без чувств в траве у ворот. Даже, явно обожающая её, Клавдия Ивановна, не обращая на Катюшу ни малейшего внимания, спокойно разбирала свои, вынутые из «Нивы» авоськи.

Я нагнулся было помочь ей подняться, но её тело абсолютно безжизненно повисало при попытках приподнять её из травы.

Флавиан подошёл:

— Алёша, подожди — и взяв её за руку — Екатерина, встань!

И тотчас же тело девушки выпрямилось, и она прямая, словно оловянный солдатик поднялась на ноги. Глаза её открылись и, наполнившись благодарными слезами, сияя радостным светом устремились на отца Флавиана.

— Батюшка, дорогой! Спаси Вас Господи! Здравствуйте батюшка! Благословите!

— Здравствуй Катюша! — и осеняя её, как-то хитро сложенными пальцами правой руки, крестообразно касаясь лба, сложенных ладошек, правого и левого плеча, произнёс: — «Благодать Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа на рабе Божией Екатерине! Христос посреди нас!».

— И есть, и будет, батюшка!

— К Причащению готовишься?

— Постилась, батюшка. Сегодня каноны начну читать.

— Ну помогай Господь. Готовься. Клавдия! Ты там совсем закопалась! Бери Катюшку, идём трапезничать!

— Идём, батюшка, любимый наш, идём! Сейчас вот только рыжики никак не найду к столу-то, любимые ваши. Ох, грешница я окаянная! Не благословилась ещё! Благослови честный отче, и прости меня грешную!

— Благодать Господа нашего…, — Флавиан повторил своё благословение, преподанное Катюше.

— И есть и будет! Вспомнила, батюшка, они в пакете, я его ещё из машины не вынула!

И громко чмокнув благословившую руку, она, переваливаясь, словно утица, побежала к оставленной за воротами машине.

После неплотного, но какого-то уж очень вкусного, ужина («борщичок» и караси, жареные матерью Серафимой в сметане, были просто «нечто») мы с отцом Флавианом сели передохнуть в маленькой, очень изящно и со вкусом вырезанной деревянной беседке («Золотые у Семёна руки», — вздохнул Флавиан) в уютном уголке церковного садика-дворика.

— Слушай… отец Флавиан! Объясни ты мне, Бога ради, что это всё-таки было с Катей, у меня из головы никак не идёт этот крик жуткий, ведь и голос-то, явно не её был. Как такое может быть? Она что, психически больная?