Нам, пожалуй, пора идти - Пол Андерсон

Некоторое время я молча разглядывал его, отмечая про себя, как глубоки бороздившие его морщины, и пришел к выводу, что он слишком сед для своего возраста.

— Хорошо, — произнес я. — Я с вами согласен. Но неужели человек из будущего со всеми своими знаниями…

Он со стуком поставил стакан на стол.

— Какими знаниями? — выкрикнул он. — Вы только вдумайтесь как следует! Представьте, что вас, нагого, оставили бы одного в Вавилоне. Много вы знаете об истории и языке Вавилона? Какой там в этот период царь, долго ли он еще будет царствовать, кто после него вступит на престол? Каким законам и обычаям вы должны подчиниться? Вы только помните, что со временем Вавилон победят ассирийцы, персы или еще кто-нибудь, и тогда не оберешься неприятностей. Но когда и как это произойдет? А идущая сейчас битва, что это — просто пограничная перестрелка или настоящая война? Если последнее, то победит ли Вавилон? Если же он потерпит поражение, то каковы будут условия мирного соглашения? Едва ли сегодня найдется хотя бы двадцать человек, которые ответили бы на этот вопрос, не заглянув предварительно в книгу. А вы к ним не относитесь, да у вас и не будет такой книги.

— Мне кажется, — медленно произнес я, — что, достаточно ознакомившись с языком, я пошел бы в ближайший храм. Я сказал бы жрецу, что могу сделать… мм… фейерверк…

Он невесело рассмеялся.

— А как? Не забывайте, что вы находитесь в Вавилоне. Где вы возьмете серу и селитру? Если даже вам удастся растолковать жрецу, что именно вам нужно, и каким-нибудь образом убедить его достать это для вас, сумеете ли вы приготовить порошок, который взорвется, а не будет просто шипеть? К вашему сведению, это в некотором роде искусство. Ведь вы, черт возьми, не сможете даже устроиться матросом. Вам очень повезет, если в конечном итоге вы будете где-нибудь мыть полы. А скорее всего на вашу долю достанется рабский труд на полях. Разве не так?

Огонь в камине медленно угасал.

— Да, вы правы, — сдался я.

— Как вы понимаете, они с большой тщательностью выбирают место и время.

Он оглянулся на окно. Оттуда, где мы сидели, был виден лишь ночной мрак — отблески на стекле полностью скрывали от нас звезды.

— Когда человека приговаривают к изгнанию, — продолжал он, — все эксперты по различным эпохам собираются на совещание и высказывают свои соображения по поводу того, какие из периодов истории наиболее подходят для данного, конкретного индивида. Вы, конечно, понимаете, что человеку интеллектуальному и брезгливому, перенесенному в Грецию времен Гомера, жизнь покажется сплошным кошмаром, а какой-нибудь головорез может там отлично прижиться и даже стать уважаемым воином. Если этот головорез не совершил самого тяжкого преступления, они и вправду могут оставить его вблизи дворца Агамемнона, обрекая его всего лишь на опасность, неудобства и тоску по родине… О господи, — прошептал он. — На тоску по родине!

Под конец своей речи он так помрачнел, что я счел нужным как-то рассеять его и сухо заметил:

— У приговоренного должен быть выработан иммунитет ко всем болезням прошлого. Иначе эта высылка превратится в усложненную смертную казнь.

Его глаза снова остановились на мне.

— Верно, — произнес он. — и в его организме, конечно, продолжает активно действовать сыворотка долголетия. Но это все. С наступлением темноты его высаживают в каком-нибудь безлюдном месте, машина исчезает, и он до конца своих дней отрезан от своего времени. Он знает только то, что для него выбрали эпоху… с такими особенностями… благодаря которым, по их мнению, наказание будет соответствовать характеру совершенного им преступления.

На нас снова обрушилась тишина, пока тиканье каминных часов не превратилось в самый громкий звук на свете, словно снаружи навсегда умолкли, скованные морозом, все остальные голоса мира. Я взглянул на циферблат. Была глубокая ночь; близился час, когда начинает светать на востоке небо.

Посмотрев на него, я увидел, что он все еще не спускает с меня пристального смущенного взгляда.

— Какое вы совершили преступление? — спросил я.

Судя по всему, этот вопрос не застиг его врасплох, он только устало сказал:

— А какое это имеет значение? Ведя я уже говорил вам, что одни и те же поступки в одну эпоху оцениваются как преступления, а в другую — как героические подвиги. Если бы моя попытка увенчалась успехом, грядущие столетия преклонялись бы перед моим именем. Но я потерпел неудачу.

— Должно быть, пострадало множество людей, сказал я. — И весь мир возненавидел бы вас.

— Да, так оно и было, — согласился он. И через минуту добавил: — Разумеется, я все это выдумал. Чтобы скоротать время.

— А я вам подыгрываю, — улыбнулся я.

Он почувствовал себя несколько свободнее и, откинувшись на спинку кресла, вытянул ноги на великолепном ковре.

— Так. А каким же образом на основе рассказанного мною вымысла вам удалось догадаться о степени мной предполагаемой вины?

— Ваше прошлое. Где и когда вас оставили?

И тоном, холоднее которого мне никогда не приходилось слышать, он произнес:

— Под Варшавой, в августе 1939 года.

— Не думаю, чтобы вам хотелось говорить о годах войны.

— Вы правы.

Однако, поборов себя, он с вызовом продолжал:

— Мои враги просчитались. Из-за всеобщей неразберихи, возникшей в связи с нападением Германии, меня посадили в концентрационный лагерь без предварительного полицейского расследования. Постепенно я разобрался в обстановке. Я, конечно, не мог тогда ничего предсказать, как не могу сделать этого сейчас. О том, что происходило в двадцатом веке, знают лишь специалисты. Но к тому времени, когда меня, как поляка, мобилизовали в немецкую армию, я понял, что эта сторона потерпит поражение. Поэтому я перебежал к американцам, рассказал им обо всем, что видел, и стал их разведчиком. Это было рискованно, но даже если бы я наткнулся на пулю, что с того? Этого не случилось; кончилось тем, что у меня оказалось множество покровителей, которые помогли мне приехать сюда. Остальная часть этой истории вполне заурядна.

Моя сигара погасла. Я снова зажег ее, потому что с сигарами Микельса нельзя было обращаться небрежно. Их специально доставляли ему самолетом из Амстердама.

— Чужое семя, — произнес я.

— Что вы сказали?

— Да вы ведь знаете. Руфь в изгнании. К ней относились неплохо, но она выплакала глаза от тоски по родине.

— Нет, я ничего об этом не знаю.

— Это из Библии.

— Ах, да. Надо обязательно как-нибудь прочесть Библию.

Его настроение постепенно менялось, и он снова обрел ту уверенность, которую я наблюдал в нем прежде. Жестом почти беспечным он поднес ко рту стакан с виски и залпом выпил его. В выражении его лица была смесь настороженности и самоуверенности.