Билет до Гавгамел - Юрий Мышев

Виктор присел на деревянную лежанку, покрытую старым дырявым матрацем, мучительно раздумывая, что ему делать. После долгой поездки на поезде он ощущал непреодолимую усталость. Снял с гвоздя на стене старый бараний полушубок – было зябко – и, накрывшись им, лёг на пыльный матрац.

Он сразу провалился в сон.

Разбудил его страшный грохот и оглушительный крик: «Прыгай! Сейчас взорвёмся!» Он увидел огненную вспышку, озарившую полнеба. Вслед за тем – отрывающийся от дороги и медленно переворачивающийся в воздухе автомобиль. Ощутил мгновенную боль, закрыл ладонями лицо…

Очнувшись, Виктор не сразу понял, что он лежит на полу в беседке и что увиденное им сейчас происходило не в реальности, а во сне.

Над садом грохотала ночная гроза. Ослепительные вспышки молнии высвечивали летнее жилище ярче солнца, через мгновения погружая всё вокруг снова в беспроглядную темень. От громовых перекатов вздрагивали тонкие ветхие стенки домика.

Он с трудом дождался рассвета. Всё, что он мог вспомнить за ночь, – больница, врач, провожавший его на поезд:

– Тебе надо отдохнуть среди родных мест, среди близких людей. Это поможет восстановить память, здоровье… Ты везунчик – выбраться из такой передряги редко кому удавалось… Теперь ты должен жить.

– Как я попал к вам?

– Тебя доставил мужчина, видимо случайный свидетель аварии. Тебя и ещё одного парня, похоже водителя, которому повезло меньше, – он не выжил.

– Кто он, водитель, который погиб?

– Неизвестно, его невозможно было опознать.

– А тот, который привёз нас в больницу?

– Он ничего не сказал о себе и больше не появлялся. Документов при тебе не было обнаружено, только записная книжка и в неё вложена пластиковая карточка. Книжка лежала в джинсовой куртке, которую нашли случайные прохожие через неделю после происшествия в стороне от того места. Её привёз следователь, который сообщил о закрытии дела в связи с гибелью виновника аварии. А это твой железнодорожный билет. Его передал для тебя тот мужчина, который доставил вас сюда. Он объяснил, что от станции Уйнарга тебе надо доехать до Подбёрзкина. Это твоё родное село, там ты сможешь отдохнуть, поправить здоровье…

В какую передрягу он попал? С кем он ехал в том злополучном автомобиле? Его тело ныло во многих местах, голова была тяжёлой, словно чугунной.

Ночной ураган переломал сухие сучья в саду. Освободившись от тяжёлого груза – ветер посбивал с веток плоды, – яблони выпрямились, подтянулись, посвежели. Нижние части стволов переливались перламутровыми бликами. От старой сливы напротив шалаша остались лишь торчащие костыли с обнажённой красно-коричневой сердцевиной.

Сорока встревожено пролопотала в кустах.

Виктор прошёл из сада в огород, а через него во двор, заросший крапивой. Никто его не встретил. Вошёл в избу. Внутри всё было прибрано. В чулане, из которого тянуло ароматами печёной картошки и ржаных лепёшек, метались по стенам отблески пламени, полыхающего в печи. Было тихо, лишь в окно билась с улицы из палисадника упругая ветка вишни. В ближнем углу на тябле перед иконами горела лампадка.

– Сынок…

Виктор повернулся и увидел только что вошедшую в избу пожилую женщину с ведром, полным воды.

– Сейчас…

Старушка отнесла ведро в чулан, аккуратно поставила на скамейку, прикрыла старой газетой, после этого подошла к Виктору. Обняла его.

– Приехал? А я и не ждала сегодня. Кажный день на дорогу смотрела, а сёдне нет. Надо же! Дай погляжу на тебя. Изменился-то как, совсем взрослым стал… Что это за шрам у тебя на лице? С тобой всё в порядке? Садись за стол. У меня варёная картошка в мундире, с малосольными огурцами. Своими. Парник огуречный мне Коляня Бахарь устроил. Дала ему на бутылку самогонки. Отведай, свои-то огурцы не то что купленные, те на дух не надо. Ешь, сейчас оладьев ещё напеку. А вечером тесто затворю. Соскучился, небось, по домашним пирогам-то?

Они сели за стол.

– Ты в саду был, Вить? Я заметила смятую траву там. Кто, думаю, туда забрёл? Не корова ли соседская? Полазушница та ещё. Некому изгородь вокруг огорода починить. Может, посмотришь с утра? У меня и слеги с тынинками припасены. Вон и трава нонче у меня осталась некошёной. Нету у меня мочи. Говорю Коляне: накоси хоть ты для своей бурёнки, мне-то зачем? Только одни курята на дворе в крапиве швыряются. Уходит силушка-то у меня. А бывало, со всем успевала справляться. И в артели поработать, и скотину накормить-напоить, и гряды прополоть, и бельё перестирать, и обед приготовить – всё успевала. Между делом из лесу дрова на тележке возила, печь-то надо было кажное утро топить, скотине еду варить. В поле все дни пропадала. Босиком по стерне в конце лета ходила, ноги были исхожены до черноты, кожа вся потрескана – и ничего. Наработаешься, а вечером ещё на улицу пойдёшь, у двора посидеть с подружками. Парни подойдут, учнут всё страшные истории рассказывать, про нечисть всякую. А как в сон начнёт клонить – в темноте зайдёшь в сени, окунёшь лицо в ведро, хлебнёшь из ковшика воды колодезной ледяной – и дремоту как рукой снимет… Утром чуть свет – в поле. На жатве сядешь с подружками в кружок – кто вши ловит, кто письмо какое от суженого получила, пересказывает. Отдыхали мало. Вечером бригадир придёт, измерит – сколько сожали, похвалит, пошутит: «Что-то недожали сегодня, бабы…» Какое там недожали, пять норм без устали вырабатывали…Ты ешь, ешь, похудел сильно…

Сама она не притронулась к еде. Сидела, подперев щёку ладонью, и внимательно наблюдала за Виктором.

– Изменился ты, сынок. Говорила тебе: не уезжай из дома. Что там, в Москве, мёдом намазано? Нелёгкая, говорят, она, жизнь столичная. А здесь твои дед с бабкой жили, отец не хотел, чтобы ты уезжал – мы деревенские жители. Вон какое хозяйство поддерживать надо. До последнего надеялся: одумаешься, вернёшься, хозяин в доме нужен. Выпивать он стал, это его и сгубило. А тебе – чего не сиделось в родном доме…

Она перевела взгляд на окно. Помолчала какое-то время, потом снова заговорила:

– Дожди затяжные нынешним летом. Сейчас они ни к чему: картошке расти надо, огурцам пора появляться, ягодам поспевать. Раньше как было: пройдёт дождик – и ступай на работу. А теперь что? Всё не так, как в бывалошные времена. Вот помню: осенью сеном запасёшься, заполнишь сельницу, картошку выкопаешь – спокойно на душе, пусть идёт себе, дождичек-то. А сейчас ни к чему он. Залил. А что нонешней ночью делалось? Ненормальной стала погода, неправильной… Микола уже завтра, а тепла большого ещё и не было…

Грустный взгляд голубовато-серых глаз, красивых даже в её возрасте. Сохранившие густую упругость чёрные волосы, лишь кое-где тронутые сединой. Виктор вдруг обратил внимание на её хорошо сохранившиеся ладони, которые она нервно вытирала об подол выцветшего льняного запона – совсем не старческие, с гладкой загорелой кожей.

– Выпей чаю с малиновым вареньем. Ты же любишь с вареньем. Набрала сама. Малинник весь крапивой зарос, повыдергать бы её надо. Какая малина у нас была всегда – крупная, сладкая!.. Свекровь-то моя – чай помнишь свою бабушку? – бывало, малину толкла и сушила на листах подсолнуха в печи. Зимой отрезала по кусочку к чаю, экономила. Никого к запасам не подпускала. Голодные годы научили кажную крошку беречь. Нижние листы подсолнухов, капустные, свёкольные скармливала скотине, всё шло в дело…

Виктор злился на себя – хотя он и сочувствовал матери, но родственных чувств к ней не испытывал. Он объяснял свою холодность пережитыми потрясениями.

– Я хотел бы посмотреть старые фотографии.

– Сохранился один альбом…

Он долго листал пожелтевшие листы, но фотографии ни о чём ему не говорили.

– А вот твой дед Василий. Ты похож на него – все так говорили, кто помнил его. Только у него усы да борода огромная была, с лопату. Бывало, пьёт горячий чай – на усы дует, водилась за ним такая привычка, а бороду всё овечьими ножницами подравнивал…

Из одного из альбомов выпал конверт. Виктор открыл его. В нём лежала недавно отпечатанная фотография. На ней были изображены двое молодых мужчин, сидящих в парке на скамейке под деревьями.

– А это кто?

– Как кто? Это же ты со своим другом Антоном Щегловым, ты сам прислал карточку. – Мать с недоумением посмотрела на него.

На обратной стороне фотографии было написано от руки: «Привет с Чистых прудов».

– Вот только жалко, что твои тетради потерялись. Может, ты помнишь, куда они делись?

Она присмотрелась к Виктору. Помолчала, давая ему время вспомнить.

– Тетради? Не знаю. Зачем они мне?

– Любил ты писать в одиночестве по ночам… Кое-что давал мне почитать. Любила зимними вечерами читать твои деревенские рассказы. Всё про нашу жизнь. Хорошо написано… Ну да ладно, – она поднялась со стула. – Ну, ты отдохни пока, а я пойду пшенички курятам дам, ишь раскудахтались! Прошлой осенью бедовая клохтушка вывела цыплят в крапиве в заулке, привела во двор чуть ли не по первому снегу. Пропали все. Крапивники, одно слово. Нынче на сельнице вывела одна клушка. Смотрю – сталкивает со слег на землю оперившихся цыплят, пора, мол, в свет вылезать, а те упираются – хорошо им в мамином гнезде. Беда с ними… От коршуна пришлось караулить. Вон у соседки пятерых перетаскал, окаянный. От Старой рощи прилетает…