Могучая крепость. Новая история германского народа - Стивен Озмент

прошлое настолько довлело над страной, что первые шаги к политической модернизации должны были навязывать ей извне более просвещенные французы. Если бы не Наполеон и не французская оккупация Рейн-ланд в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого столетий, то Германия осталась бы политически разрозненным, средневековым обществом неизменных поместий{10}.

Хороший бюргер

Размышляя о германской истории, ученые более позднего времени отказываются от таких мрачных и обобщающих суждений. Они скорее указывают на стойкие сегменты просвещенного и прогрессивного германского гражданского общества девятнадцатого века. В особенности оспаривается критика немецкого среднего класса, как слабовольных и бесхарактерных людей. В результате тщательного, детального изучения выявилось более сложное и прогрессивное немецкое общество. Выяснилось, что его средний класс был более успешным, чем заявляли историки старшего поколения. И этот средний класс зеркально отражал себе подобных из других европейских государств. Хотя он не был таким выдающимся или влиятельным, как в иных европейских странах, революция среднего класса также происходила и в Германии. Расширялись личные права — собственности, на труд, на создание обществ и союзов, свобода слова, контроль за раздачей общественных должностей и привилегий. Также началась благотворительная деятельность, а на первое место выходило главенство закона{11}. Благодаря совместным усилиям должностных лиц, предпринимателей и политических лидеров современная Германия не отставала от старой.

Несмотря на ограниченную природу революции и ее подавление в 1920-х и 1930-х годах, она напоминала европейские демократии тех лет. Ее успех показывает, что путь к национал-социализму не был прямым и неизбежным. К тому же, больший прогресс других европейских государств не обязательно ограждал их от случившегося в дальнейшем в Германии (в особенности, если учесть взаимопроникновение и масштабность кризисов, которые по немцам ударили){12}. По крайней мере, это более сочувственное восприятие германской истории девятнадцатого века показывает более сложное общество, чем сомнительную «прихожую нацизма», о которой говорится другими историками{13}.

Еще одной жертвой пересмотра истории стала похожая попытка вывести особый тоталитарный путь из географического положения Германии в центре Европы. Оно оставляло незащищенными, по крайней мере, две границы (три после того, как Австрия была отсоединена от государств, составлявших Германскую Империю). Исторически это географическое положение делало Германию одновременно и высотой, и ямой, благодаря ему она оказывалась и легкой добычей для разграбления другими, и сама получала возможность грабить других. Таким образом, географическое положение в центре Европы являлось и оптимальным, и уязвимым. Оно вело к тому, чтобы страна сделалась и захватчицей, и жертвой. Поэтому ни апологетическая история географического детерминизма, ни критика неспровоцированной экспансии не могут должным образом оценить сложность германской истории{14}.

Цвет истории

Спасение более сложной Германии от мрачного морализаторства послевоенной (после Второй Мировой войны) историографии стало задачей ныне покойного немецкого историка Томаса Ниппердея, великого представителя исторической критики. Он начинал, как историк, занимающийся эпохой Реформации, и имел преимущество, зная об исторических аспектах и прецедентах. Он также верил, что заслуживающую доверия историю следует писать хронологически, двигаясь вперед — от прошлого к настоящему, а не от настоящего к прошлому. К последнему склонялись многие послевоенные историографы. Одно дело знать концовку и быть подвигнутым ею к изучению всей истории, и совсем другое — пересказывать ту же историю от ее известного результата назад. «Вначале был Наполеон», — совершенно серьезно пишет Ниппердей в первой строке многотомной истории Германии{15}. Современная германская история началась с поражения Австрии и Пруссии в результате столкновения с французами в 1805-06 гг. и оккупации Рейнланд — а не с канцлерства Гитлера. Пребывание Гитлера у власти дает очень мало ключей к тому, что произошло до того. Если брать 1933 год, как первую страницу современной истории Германии, то наиболее вероятно, что это будет и последним словом о ней.

Однако никто не сомневается, что прошлое отбрасывает тени на настоящее. А в последние десятилетия эти тени стали еще более мощными. Линия, ведущая от элиты императорской Германии к президентству фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга в Веймарской республике, — прямая и четкая, как и те, что ведут от шовинизма Вильгельма II к дроблению на партии в 1920-ые и 1930-ые годы. Но страх перед родившимися за пределами страны немцами, которые в первую очередь клялись в верности королевствам вне границ фатерланда, присутствует у немцев со Средних веков. В девятнадцатом и двадцатом столетиях верные Риму католики, революционеры-марксисты и евреи, добившиеся успеха, несмотря на малый процент среди всего населения, стали современным воплощением этих страхов.

Хотя Ниппердей оценивал новизну девятнадцатого столетия, он не видел никакого опасного синдрома в такой неразрывности и целостности — история современной Германии не является прогрессирующим генетическим заболеванием. Немецкий фашизм и национал-социализм были «чем-то новым» — ни сводимым к тому, что им предшествовало, ни вышедшим целиком из него. Прошлое Германии знало альтернативные формы политической организации — от антиавторитарных общественных движений эпохи Реформации до недолго продержавшегося демократического движения девятнадцатого столетия. То, что четырнадцать из двадцати пяти европейских демократий, существовавших в 1919 году, пали к 1938 году, дает ясно понять: Германия была не единственной нацией, которая допустила ошибки на пути к народовластию{16}.

Урок, который дает эта критика послевоенной (после Второй Мировой войны) историографии, является двойственным. Чтение истории от настоящего к прошлому — это, скорее, просто чтение, а не обучение на ее примере. И точно также искажающим можно считать утверждение о том, что историю следует рассматривать только в черно-белых тонах. Это, как описывал Ниппердей, «однородно, амбивалентно [и] наполнено противоречиями, которые невозможно разрешить. Реальность — это не система, где все одинаково устроено, [она] двигается дальше путем конфликтов, отличных от тех, которые выбирает «историческая непрерывность» — конфликтов, четко не попадающих в категории перспективный/неперспективный или демократичный/недемократичный»{17}.

Несмотря на неопровержимые доказательства германской нормальности в десятилетия перед Первой Мировой войной, спорящие по всем вопросам, касающимся Германии, делятся на противоположные лагеря. Для критиков Ниппердея он являлся не благородным рыцарем, развеивающим плохую легенду. Для них он был апологетом, нацелившимся обелить и реабилитировать почти что столетие немецкого фашизма в ответ на желание объединенной Германии уменьшить болезненную часть германской истории. Для критика Ниппердея Ричарда Эванса самым важным вопросом являлся следующий: можно ли «оправдать» значительный сегмент германского прошлого, то есть можно ли с него снять ответственность за 1920-ые и 1930-ые годы?{18} Еще больше беспокоит признание Ниппердеем непрерывности между Германской Империей и национал-социализмом, и, тем не менее, отказ провозгласить их «двумя горошинами в стручке»{19}. Ниппердей считал, что цвет истории имеет серый оттенок, она смешанная и противоречивая.